Со двора послышался голос Дозморова, и Лукерья Демьяновна, оглянувшись на звук, обняла Анну и крепко сжала в своих объятиях.

– Увидимся завтра, – шепнула она и поспешила к мужу.

Анна шла по улицам города, стараясь держаться поближе к заборам и домам, не видя вокруг вооруженных людей, не слыша привычных городских звуков. Слова Лукерьи Демьяновны набатом звучали в её голове: «На сносях! На сносях! На сносях!» Какой-то военный задел её плечом, что-то пролопотал не по-русски, раскланиваясь и сняв с головы фуражку, но она, как сомнамбула, прошла мимо не глядя. В комнате своей, рухнув на топчан, дала волю слезам, оплакивая незавидную свою бабью долю и семейную жизнь, так и не принесшую ей счастья.

Лукерья Демьяновна не стала рассказывать мужу о своих планах. В последнее время он был зол – смутное время и события, творившиеся вокруг, выбили почву из-под ног его. Прочно стоявший на ногах купец, сколотивший своё богатство на торговле, не знал, что ожидать от нынешней власти. От того и напивался по вечерам, чтобы хоть немного уменьшить боль от страшных предчувствий.

Вечером Лукерья собрала свои личные украшения, доставшиеся ей от матери, и, сложив их в холщовый мешочек, повесила на шею сыну.

– Васенька, береги мешочек-то, – шептала она, укладывая мальчика спать. – Никому-никому про него не рассказывай, а как доберетесь до Ёлошного, передай Аннушке, но так, чтобы ни одна живая душа не видела!

– Мамочке, я не хочу в село ехать, – хныкал в ответ Вася, протягивая к ней руки.

– Ну что ты, милый! В Ёлошном тебе хорошо будет, там молочко парное, коровки на лугу пасутся, только ты не рассказывай никому чей ты сын, назовись Васей Маткиным. Помнишь, грузчик у нас такой работал? Вот и побудь немного его сыном, а как потише станет, мы с отцом тебя заберем. Не любят деревенские-то купцов, вот и ты промолчи. Держись Анны, она в обиду тебя не даст, и помни, всегда помни, как мы тебя любим! А теперь закрывай глазки и спи.

– Мам, а ты рядом посидишь?

– Конечно, мой хороший.

– А спой мне песенку, ту, что пела раньше.

– Баю, баю, баю, бай.

Ты, собаченька, не лай,

А ты, волк, не гуди,

Мою детку не буди.

Моя детонька, усни,

Сладкий сон тебя возьми.

Запела тихонько Лукерья Демьяновна, изо всех сил сдерживая слёзы. Чуяло материнское сердце беду, старалась насмотреться напоследок она в родное лицо сына. Как не тешила себя надеждами, понимала – возврата к старому не будет и тихая, спокойная жизнь в их купеческом доме закончилась. Убедившись, что сын заснул, она прошла в свою спальню, где дала волю слезам. Плакали в эту ночь в разных домах две женщины: каждая о своём, но связанные в единое целое ребёнком, невинно спящим в своей кровати.

Утром Лукерья надела на сына старые портки и рубаху, чтобы не привлекать внимания, собрала котомку с харчами, узел с зимней одеждой. Две фигуры незаметно выскользнули из ворот купеческого дома и направились к месту встречи…

Аннушка в это время прощалась с Ольгой Ивановной. Та вцепилась сухой ладошкой в её юбку, не отпуская.

– Богом прошу, заклинаю тебя, останься, Аннушка. Схлынет муть эта, как мусор с водной гляди, и заживём как прежде.

– Ольга Ивановна, миленькая, никак нельзя. С вами Аким и Прасковья остаются, присмотрят ежели чего.

– Помру я скоро, – безжизненным голосом сказала вдова, выпуская из своих рук юбку Аннушки. – Только ты меня и спасала, без тебя грудница мигом задавит.

– Ну что вы, Ольга Ивановна, я травяные сборы вам оставила и рассказала, как их готовить, Прасковья и заварит. Дай Бог и мы с вами свидимся ещё, – ответила Анна, пятясь спиной к двери, не зная ещё, что дом у вдовы отберут, саму её переселят в тот самый подвал, в котором Анна когда-то жила с Яковом, где и уйдёт старушка в мир иной на руках верного Акима и плачущей Прасковьи.