Наверху они находят укромный уголок, где наконец-то можно лечь. Это альков в глубине одной из спален. Из наваленных здесь гобеленов они устраивают себе матрасы.

– Я ещё похожу тут, – говорит Сирим; она единственная успела поспать.

Она берёт фонарь. Друзья остановились на третьем этаже. До крыши есть ещё два, которые можно исследовать.

– Не подходи с фонарём к окнам, – просит Жозеф. – Никто не должен видеть, что мы здесь.

Когда она выходит, по стенам ещё долго скользят блики от лампы Сирим. Потом в комнате остаётся лишь бледный свет из окна.

В полутьме Альма с Жозефом доделывают своё логово. Оба думают о Пуссене, который, сам того не зная, дал им кров.

Мазербэнк… Вместо завещания – единственное слово, прежде чем сгинуть.

Альма достаёт из кармана холщовый мешочек. Взвешивает его на ладони.

– Что это? – спрашивает Жозеф.

– Не знаю, – говорит она. – Но тяжёлое.

– Где ты его нашла?

– Я не находила. Оно было у меня в кармане.

Она развязывает шнурок, наклоняется, заглядывает внутрь. Потом засовывает туда руку, потому что в темноте ничего не увидеть.

Альма высыпает содержимое кошелька на импровизированный матрас. Золото. Золотые монеты.

– Кто мог сунуть это тебе в карман? – удивляется Жозеф.

Сердце у Альмы колотится. Перед ней теперь открыты все дороги. В голове проносятся дни и ночи трудов, которые ушли бы у них, чтобы накопить столько. Она готова сейчас же пуститься в путь.

С ней уже было такое однажды, на корабле, который вёз их с Сантьяго Кортесом в Луизиану. После долгих недель штиля без единого дуновения, когда они стояли между двух скал в Мексиканском заливе, наутро вдруг поднялся тёплый ветер. Наполнил паруса. И судно заскользило по морю. Альма стояла на палубе. Она могла бы лечь спиной на ветер, откинуться назад, в его объятия.

– Это Пуссен, – шепчет она вдруг. – Во внутреннем дворе, когда он на меня натолкнулся. Видимо, сунул мешочек мне в карман.

После своего загадочного завещания – Мазербэнк – Пуссен оставил им ещё и наследство.

– А это что? – спрашивает Альма.

В руке у неё небольшой предмет. Порывшись в монетах, она находит второй такой же.

Жозеф берёт их и крутит на ладони. Света слишком мало, чтобы разобрать, что это. Как будто отлитые из металла фиги или крошечные груши. Ему вспоминаются плотницкие отвесы, какие были у Пуссена в инструментах на судне. Такой вот грузик подвешивают на нить, чтобы определить вертикаль. Но, когда тебя качает на волнах, от вертикали толку мало, так что свинцовые грузики мирно спали в ящике.

Альма складывает их обратно в мешочек.

Жозеф откидывается на четыре слоя гобеленов.

Альма – тоже. Они лежат рядом на спине. Альма думает о Пуссене. Ей стыдно, что она хотела уже мчаться на корабль, когда он – в заточении.

– Не знаю, что он хотел нам сказать, – ломает голову Жозеф.

– Мы разберёмся.

– Мазербэнк…

– Завтра я покажу тебе, где они держат Пуссена.

Жозеф уснул.

Наверху, под самой крышей, Сирим вдруг остановилась. Она прошла вереницу залов и пустых комнат и теперь смотрит на лежащую на стуле связку бумаг.

Она идёт сперва закрыть дверь, потом возвращается, ставит фонарь, ещё немного колеблется. Развязывает свёрток. Внутри большие, чёрные от записей тетради, нераспечатанные конверты… Это письма и журналы экспедиции, которые Лаперуз передал англичанам, те привезли их из Австралии, а Пуссен стащил, чтобы самолично доставить королю.

Сирим достаёт искусно сложенную карту мира, расстилает её на полу, возле фонаря. Лёжа на животе, уперев в карту локти, она внимательно её разглядывает. Читать Сирим не умеет. Она знает только несколько арабских слов, им научил её один пленный фулани, который прожил у них в Бусе целый год. Но тайны этой нарисованной пером карты надолго поглощают её.