Несмотря на всю эту воду и щедрую землю, мимо проплывали убогие фермы с бедными крестьянами и шагали длинные колонны нищих. На каждом повороте перед ними вставал необъяснимый мир. Жозеф пускал лошадь шагом, чтобы разглядеть сидящих у придорожных канав. У него открывались глаза на то, что он давно перестал замечать.

Однажды утром, к примеру, им на глаза попались две красно-золотые кареты возле каменного моста. Чуть в стороне по травке порхали женщины. Слуги раскладывали под деревьями скатерть для пикника. Среди маков – корзины, полные припасов. Погода чудная. Дамы устраиваются полулёжа, распускают причёски. Альма с Сирим наблюдают за ними издали.

Вдруг из леса выходят три маленькие девочки: волосы грязные, слипшиеся в космы, а следом их мать, тоже в лохмотьях. Они подходят к дамам слишком близко, и те вскрикивают, закрываясь рукой. Шёпот, дрожь, сердцебиения, все в растрёпанных чувствах поднимают шляпки с травы. Одна из дам предлагает, чтобы кучер щёлкнул кнутом и отогнал их подальше, но другая милосердно бросает им оставшиеся в тарелках кости.

– Брысь! Брысь!

Жозеф вернулся к мосту за Альмой и Сирим. В конце концов они трогаются вслед за ним и ещё долго оглядываются, не оправившись от увиденного.

На другой день трое путников проводят ночь у воды в долине, что тянется от Парижа на север. Жозеф спешился, шагает по высокой траве. Земля сухая. По камышу видно, где она увлажняется, а потом переходит в пруд.

Сирим ещё сидит верхом, раскинув руки и запрокинув голову. Она рада стоянке. Уже поздно. Час насекомых позади. Торжественным хором открывается час лягушек.

Юные путники устраиваются в траве. Вокруг них – дикая мята, голубой лён, уже пожухлые цветки ирисов. По другую сторону пруда виднеется белокаменная постройка с башенками. Этот небольшой новый замок со сланцевой крышей – возможно, четвёртая резиденция какой-нибудь семьи придворных, которые останавливаются здесь пару раз зимой, когда охотятся, и ещё на пару дней летом. В тот вечер в нём как раз кто-то ночует. Решётчатые окна светятся. И волшебно отражаются в тёмной воде.

Друзья уминают ужин, любуясь красивой картиной.

Сирим то и дело оглядывается на привязанных возле ив лошадей. Говорит им что-то ласковое, щёлкает языком, как бывало в Вултонских конюшнях или на судне, рядом с тёплым боком Дымки – когда лошадиная доброта спасала ей жизнь.

Альма с Жозефом говорят мало. Ещё в Англии, с появлением Сирим, между ними установилось какое-то плотное, загадочное молчание. Что-то забилось внутрь и ждёт. Но из-за весёлости их подруги ожидание не томит.

Фляга с водой идёт по кругу. Глаза устремлены на тот берег, где вдоль фасада горит несколько фонарей.

– Слушайте, – говорит Сирим.

Музыка напомнила ей клавесин капитана Харрисона… Она ловила эти звуки, лёжа на соломе в конюшне. А позже слышала, как они разбились и смолкли.

Постепенно огни исчезают. Лягушачьи песни всё громче. Загораются новые окна, но теперь слуховые – в крыше, на этаже слуг. В половине двенадцатого замок похож на шахматную доску. Идеальное равновесие светлых и тёмных окон. За стёклами мелькают тени.

Сирим внезапно падает в траву: она уснула.

Альма с Жозефом встречаются глазами, и в них блестит улыбка, потому что звук был, точно яблоко упало с ветки.

Время идёт. Альма сидит на пятках. Её почти не видно в темноте.

Вкрадчивая грусть фортепиано бередит их молчание. В какой-то миг они чувствуют, как всё, что скопилось внутри, забилось сильнее.

Жозеф закрывает глаза. Сейчас он скажет.

– Сирим видела Лама, – вдруг говорит Альма.

Жозеф беззвучно вздыхает. Поздно. Ей никогда не вырваться из плена поисков.