не бросался в атаку

и не рвался по-русски

в рукопашную драку,

хоть и так заработал

пусть медаль, а не орден,

за свой труд для пехоты —

за паром через Одер.

•••

Фронт, январь сорок пятого.

Огрызался кроваво фриц.

А дед ездки наматывал

у селения Шайдельвитц:

их команде повозочной

очень важное дело

поручили в тот час ночной —

под огнём артобстрела.

В темноте не видать ни зги —

лишь разрывы и вспышки.

Страх приказывает: «Беги!!!»

Только сердце не слышит —

метрономом стучит оно.

Мозг по венам ярёмным

заклинает рукам одно:

«Берег требует брёвна!»

•••

Чтобы двинулся фронт вперёд,

ждут и Ставка, и командармы

переправы стрелковых рот

для созданья плацдарма.

На бумаге, морзянкой, ртом —

есть приказ, и всё будет ровно.

Правда, дед знает лишь о том,

что нужны эти чёртовы брёвна.

Знает дед. Но не ведает конь,

для чего его среди ночи

гонят вновь и вновь сквозь огонь,

понужая тяжесть волочь им.

Мерин ржёт, как не ржал вовек,

а сквозь грохот разрывов тихо

просит ласковый человек

почекати до передыху.

•••

И скотина сквозь «не могу»,

доверяясь спокойствию деда,

тянет брёвна, чтоб на берегу

околеть, не дожив до Победы.

Может, дед и в последний час

вспоминал про этот их подвиг:

«Та медаль – для обоих нас.

Ты прости меня, коник».

_{>Александре Ильиничне Середе}

Полустанок Вiльны Луки

прячется у горизонта.

Тот ставок, что перед нами,

пруд по-русски, – без названья.

По дороге же налево

будет хутор малолюдный,

до войны – в тридцать девятом —

родилась там моя мама.

В сорок первом пришли немцы

и её чуть не убили.

Она сильно испугалась,

когда фриц вломился в хату,

разрыдалась, а германец

девочку схватил за ножки

и ударить собирался

головой о печку. К счастью,

её мати – баба Шура,

выхватив ребёнка, в поле

убежала. Я немецкий

ненавидел сам с рожденья —

генетически, хоть позже

попривык лет через тридцать.

^{>Поэма-фэнтези в 12 частях с прологом}

Я, кажется, терял уже

тебя лет двести или триста

назад – без разницы.

Сюжет

таким же точно был: за льдистой,

прозрачной плоскостью стекла

(скорей, слюды) белым-бела

стелилась сонная равнина.

Я грезил в окруженьи книг,

и пальцы сами мяли глину

в надежде воссоздать твой лик.

Тогда ты не вернулась.

День

за днём и ночь за ночью мимо

мелькали краски, звуки, тень

времён, несущихся незримо

сквозь стены замка.

Колдовство

не помогало, и родство

сердец, отчётливое ране,

скончалось как-то поутру.

И, чувствуя себя на грани,

я знал, что вслед за ним умру.

Так и случилось.

В сопряженьях

миров сменилась параллель.

Мы возвратились отраженьем

самих себя.

И акварель

всё той же белой-белой жути

лежит меж нами перепутьем,

почти неодолимым.

Всё же,

с непогрешимостью совы,

гляжу в окно, в котором, может,

ты приближаешься.

Увы…

Всё те же три столетия назад

мне нравилось будить тебя.

Я помню

фамильный замок, анфиладу комнат,

возню служанок, двери залы, за

которыми в дремоте будуара

лежала ты, раскинувшись истомно

на шёлковых подушках, и глаза

ещё закрыты были. Звук удара

двенадцатого полдень означал,

и я касался твоего плеча.

Но ты не просыпалась. Мне порой

случалось ждать покорно, простодушно —

и, сидя рядом, забываясь, слушать

напев дыханья, гибельной игрой

волос волны изысканно забавясь,

одной ладонью милую макушку

лаская изумлённо, а второй —

батист лица. Засим влеченья завязь

выплёскивалась чисто: ты во сне

себя навстречу открывала мне.

Мы это проходили бездну раз,

распахиваясь пропастью друг в друга,

отождествляясь жадно, до недуга

безумия восторженного. Нас

одна лишь смерть разъять могла, хоть, впрочем,

она всегда шарахалась с испугом

от карих междузвучий наших глаз:

калика перехожий как-то ночью

тебе и мне уверенно предрёк

удел уйти, самим назначив срок.