И торопиться было бы смешно,

но, как ни странно, мы, увы, спешили

и с шалой одержимостью грешили

напропалую, дерзко. За одно

мгновенье страсти прожигали годы,

не веря в предсказанья чьи-то или

не научась умеренности, но

сие легко сходило с рук. Природа,

сведя нас вместе на Земле, никак

не осуждала столь безбожный брак.

И, видно, в упоении своём

мы, право, были истинно невинны,

как два комка той первородной глины,

что стала Человечеством. Вдвоём

мы были счастливы, а значит, были святы.

Обыденность с извечною рутиной

нас не касалась вовсе. Про неё

нам вспоминалось только на проклятых

официальных выездах: ведь в свет

обязывал являться этикет.

Тогда мы собирались. Сотня слуг

измотанно металась по феоду,

тряся оброк с вассального народа,

налоги изымая: недосуг

подобным заниматься было прежде.

И лишь через неделю скороходы

отборные, спеша, срывались вдруг

в дорогу, что тянулась долго между

столицею и замком, всякий раз

неся письмо с набором нужных фраз.

Ты не любила маеты карет.

Поэтому на тракт отправив ране

казну, возы с провизией, с дарами

в сопровожденьи челяди, вослед

обозу с незначительною свитой

и сами через сутки – вечерами,

как правило, снимались. А рассвет

уже встречали в скачке деловитой.

Дорога была длинной: девять дней

нам предстояло находиться в ней.

Могли быстрей, но, направляясь в град

столичный с откровенным небреженьем,

отталкивались от предположенья,

что круг придворный вряд ли будет рад

таким гостям: в глазах помпезной знати

мы блуд вершили – становясь мишенью.

Нам кости мыли – каждый на свой лад.

Любой визит в столицу был некстати.

Что говорить: когда б не государь,

от нас давно б осталась только гарь.

Король, как мог, от своры дураков

порою прикрывал спиной. Однажды

я, сам спасаясь, спас его от граждан

восставших приграничных городков.

В тот раз мы – по беспечности обидной —

в трактире порубежном пили: каждый,

причём, без свит. С десяток мужиков

ввалились с улицы, скандаля громко, видно,

со съезда вечевого: всякий год

свои дела на них вершил народ.

Не зная принца крови (в короли

он вышел спустя время лишь), пристали.

За словом – слово, напряжённой сталью

мелькнули шпаги – мужики легли,

расставшись здесь же с душами. Вот тут-то

и началась история, простая,

как медный грош: нас взяли, сволокли

в подвал тюрьмы, чуть не линчуя, будто

скотину беспородную. К утру

пророчили болтаться на ветру.

Но – пронесло. Ударили в набат.

Казнь не случилась – временно. К вечерней

молитве представителем от черни

явился недоучка-адвокат

и сообщил, робея всё же, что

мы будем содержаться в заточеньи

до полного расчёта: магистрат

постановил назначить выкуп в сто

пятнадцать фунтов золотом, – а, впрочем,

топор у палача давно наточен.

Здесь августейший узник обалдел:

отец-король удавится скорее,

чем бросится платить. С тоски дурея,

принц крови запил. Груз забот и дел

достался мне: своей казной от казни

я откупил обоих. Батарея

пустых бутылок отошла в удел

историков двора: музей-заказник

в тюрьме создали через десять лет,

когда мятеж огнём свели на нет.

Однако в широте монарших плеч

не чувствовалось вечности. Фортуна,

вообще, любитель фортеля. На струнах

судьбы не только пальчик, но и меч

шалит с успехом. Так что приходилось

быть начеку: лучась улыбкой, втуне

держать и блок. Тоска столичных встреч

выматывала жутко. Но немилость

попов была серьёзней: те – без слов —

давно под нас таскали связки дров.

Мой грех был очевиден: атеист.

Тебя же просто полагали ведьмой.

Действительно, ну как могли посметь мы

не жаловать фанатиков? Ведь чист

был замок наш от слуг господних: как-то

я откровенно объявил, что впредь мой

приют закрыт для них. Лишь органист