оставлен был: не то из чувства такта,

не то, что предпочтительнее, из-за

очередного твоего каприза.

Святошество вело страну в тупик:

дыханье буден отдавало адом.

По городам молельные бригады

кострами ублажали божий лик,

вгоняя в страх не только слабонервных.

Доносы и доносчики, как гады,

плодились, расползаясь: еретик

был даже тот, кто не решался первым

сам стукнуть церкви на еретика.

Но нас пока не трогали. Пока…

Конечно, за покой платилось всем:

и Папе, и коллегии Синода,

и сволочи помельче. Но свобода

дешёвой не бывает. Вместе с тем,

как сюзерен, я помнить был обязан

не только о тебе. Круги природы

незыблемы в банальности проблем:

рожденья, смерть, крестины, свадьбы —

праздник

любой с попом вершился. И феод

имел, хоть отдалённый, но – приход.

А что до ведьмы – ей ты и была.

Сердца тревожа карими глазами,

мятеж мутила в душах, так что сами

собой они итожились дотла

уже бессильно, без сопротивленья.

Взметая вороными волосами

искр россыпи со смерчем пополам,

сумела бы в пожаре вдохновенья

спалить, наверно, замок весь. Огонь

наружу так и рвался: только тронь.

И даже пусть наш полный света путь —

судьбы в судьбу – пролёг буквально сразу.

Но если ты сердилась, метастазы

отчётливого страха драли грудь.

Зрачки пронзали, будто убивали

на месте, низвергая до экстаза,

до судорог. Чтоб шею не свернуть,

я сам же подвергал себя опале.

Но как спасёшься, если суждено?

И шея была сломана. Давно.

Шёл тысяча шестьсот какой-то год

от богорождества по счёту мира,

который инкарнировал нас. Сиро

октябрь дотлевал. Гоняя взвод

своих рейтар по вязкой грязи плаца

сквозь занавесь дождя в одних мундирах,

чтоб служба не казалась мёдом, рот

в командном оре раздирая, братца

я матом поминал, поскольку он,

забыв о деле, укатил в притон.

Он, а не я, носил гвардейский чин.

Мне ж только подменять его нечасто

случалось. Таковы законы касты:

служил в войсках лишь старший из мужчин

родов высокой крови. Те, кто – младше,

не призывались вовсе, но участье

в войне принять могли, явив почин

патриотизма, скажем пышно. Брат же

порой и в годы мира слал гонца,

прося явиться – памятью отца.

И вот я стыл, пропитываясь вдоль

и поперёк слепой осенней влагой,

на полигоне, ради чести флага

фамильного страдая, в думах, столь

не подходящих к данной обстановке,

а именно: о музыке, – из фляги

потягивая виски. Алкоголь

помалу расслаблял. Рейтары ловко

учебный бой кончали. Тут – трубой —

с подачи чьей-то прозвучал отбой.

Я оглянулся. От дороги брат

верхом и в окружении охраны

галопом приближался. Слишком рано

он нынче возвращался, на мой взгляд.

Почувствовав тревогу, я навстречу

ему направил одра, протараня

кусты бурьяна хлёсткого, подряд

в уме перебирая быстротечно

причины братьей спешки. Лишь одна

могла быть верной: началась война.

Мысль подтвердилась: скоро суток семь,

как силы неприятеля ломили

в пределы королевства, милю к миле

осваивая в натиске, совсем

подмяв под лапу замки побережья

по тупости изнеженных извилин

владельцев их, что вборзе смылись все,

не оказав отпора. Так, небрежно

скатившись к панике, а там – поддавшись ей,

страна лишалась четверти своей.

Спасая положение, престол

в порядке срочном выдвинул заслоны

гвардейского резерва. Но филоны

в генштабе – величайшее из зол! —

просрали всё на свете, и противник

по-прежнему стремился неуклонно

к столице. Столь внушительный укол

заставил короля оперативно

начать мобилизацию. А брат

примчался сам, чтоб сколотить отряд.

Задержки не случилось: эскадрон

уже к утру рысил за мною в ставку,

бесцеремонно вспарывая давку

дорожную. На тракт со всех сторон

стекались толпы беженцев уныло.

От раненых, бредущих на поправку,

я узнавал подробности: урон