Агата Маргарита Касаева

Я хочу смешат́ь слова, как краски, чтобы черпать горстями и разливать по бесконечному холсту асфальта, расстилая километры чувств. Здесь бледно-розовым крупными мазками – растерянность, здесь желтым с коричневыми пятнами – непонимание, а тут, самым кончиком пальца, тонкая сиреневая паутина одиночества. Радость, печаль, отвага, нежность, коварство, предательство, поддержка, торжество, низость, благородство – стекают с пальцев бензиновым муаром, закрашивая пунктиры и сплошные. А здесь толстым слоем буду втирать ладонью в асфальт все цвета сразу. До мерзкой бурой жижи, чавкающей под пальцами. Это тщедушная трусость въелась, пропитала, пустила корни, глубоченные, как у зуба мудрости, и чтобы выдрать ее надо разворотить огромную воронку и посадить взамен дерево бесстрашия. Я полью его синей краской, чтобы забил источник. Напьюсь… А теперь влезу по локоть, намочив рукав, и достану слово, и напишу белым:

СВО-БОД-НА

Мне было пятнадцать, и этажей было пятнадцать. Выше не строили, потому что землетрясения. Выше над этим городом были только горы, взявшие его в кольцо. Я стояла. Половинки стоп оказались за краем крыши. Я ничего еще не успела вложить в эту жизнь, поэтому не особо ею дорожила. Мысленно проследила траекторию падения с пятнадцатого этажа, несколько секунд поразглядывала в темноте нарисованную воображением кровавую кляксу на асфальте. Стало неприятно. Подняла глаза к звездам. Мне было все равно в какую сторону лететь, лишь бы улететь. Раскрыла руки, вдруг получится, как тысячи раз с восторгом и священным ужасом уже делала во сне. Вы как летаете во сне? Стоя или лежа?

Я надышалась небом до ощущения какой-то своей полупрозрачности, сделала пару шагов назад, легла навзничь на теплый рубероид, нагретый за день мартовским солнцем. Рука откинулась на пузо рюкзака. Млечный Путь наливался звездами, густел, набухал, вот-вот начнет капать на меня из переполненного вымени. Я с вожделением открыла рот, приготовившись принять звездное молоко. Уснула.

Отчим и мама сидели на диване и смотрели устало. Видно было, что они не ложились. Рыбы столпились у стенки аквариума в тревожном ожидании развязки. Я вернулась. Побег длился одну ночь, проведенную на крыше. К утру рубероид остыл, мир передумал бесплотно течь сквозь прозрачную меня, затвердел, и стал вульгарно осязаем. Холод и голод не тётьки и не дядьки, они быстро возвращают звездное молоко обратно в небесное вымя, а мятежного подростка домой.

Мама даже не ругалась, видимо потому, что случившееся было возмутительно далеко за гранью той её картины мира, в которой добропорядочные пятнадцатилетние дочери никогда самовольно не ночуют за пределами дома. Отчим молчал по другой причине. Когда он ругал меня, она говорила: конечно, можно вымещать злость на ребенке, она же тебе не родная. А когда, наоборот, защищал, говорила: конечно, можешь быть добреньким, тебе все равно, кем она вырастет, она же тебе не родная. Мама сильно переживала, кем я вырасту, и думала, что если не пороть за любую мелочь, то вырасту я кем-то плохим. Вот я и выросла.

Отчим почему-то включил телек, щелкнув кнопкой на спинке дивана. Наверное машинально. Запиликали скрипки – шел второй день день траура по третьему подряд усопшему генсеку.

Я прошла к себе на балкон и выглянула в окно. Она всё ещё лежала внизу – искореженная и беззащитная в своей наготе. Выдранный с корнем гриф отлетел в сторону и растопыренные обескураженные таким поворотом событий обрезки струн тихонько подрагивали над колками от лёгкого колючего ветерка, прилетевшего с заснеженных гор. Ей холодно, подумала я, как же ей холодно там одной. Вторая половина струн тряслась на треснувшей пополам деке. Сочный вишнёвый бок гитары контрастно блестел полировкой в светло-зеленой молодой траве. С высоты третьего этажа всё выглядело как кадр из фильма про разбитую любовь. Одной части меня хотелось побежать, принести её домой, собрать хоть в какое-то подобие целого, отогреть руками и дыханием. Но в то же время зрелище было так трагически прекрасно, что другая часть меня мазохистски не могла им насытиться, впитывая живописную боль глазами и всей кожей. Скрипки в телевизоре оплакивали мою «Кремону», я тоже плакала в своем сердце и водила по щеке подушечками пальцев левой руки, на которых задубели крепкие мозоли от струн – всё, что мне от неё осталось.

***

Это случилось вчера вечером. Генсек Черненко накануне умер, и по причине всеобщего траура в школе отменили занятия на три дня. И в художке, и в кружке по гитаре. Мы слонялись по микрорайону без дела нашей обычной дворовой компашкой. Игорь – самый старший из нас, ему восемнадцать, учится в политехе на инженера каких-то там сетей, коллекционирует зарубежные пластинки, низким голосом с хрипотцой «под Высоцкого» поёт Nazareth, терзая гитару хардроковыми боями.

Леший и Майкл – из 10 «Б». К Лешему перейдёт голубятня, когда Игорь пойдёт в армию этой весной. Старая, добрая традиция передавать голубей от старших пацанов младшим. Интересно, кто и когда первым завел их в нашем дворе? Главная достопримечательность Лешего – портативный кассетный магнитофон, который он сам собрал из нескольких поломанных, и теперь модно закидывал на плечо, врубая на всю громкость Bonney M или Bad Boys Blue. Сколько помню, он всегда ходил в радиокружок, и уже класса с седьмого подрабатывал, ремонтируя соседям то телек, то приёмник, что было как нельзя кстати, потому что жили они с мамой небогато. Фамилия Лешего была Илюшин, звали Романом, но кроме как по кличке, странным образом происшедшей от фамилии, его никто не называл.

Майкл же на самом деле был Мишкой, а Майкл – просто прозвище такое под иностранца, потому что он носил удлинённую модную стрижку и одевался в фирму, которую привозил из-за бугра его дед-дипломат. Майкл тоже метит в дипломаты, поэтому добросовестно учит языки: английский и арабский. Ещё он кажется единственный, кто серьезно относился к урокам таджикского в школе, и хотя они закончились после восьмого класса, читает национальные газеты и постоянно практикуется с носителями – Мухой и Ниссо.

Я, Муха и Ниссо – одноклассники из 9 «А». Муха – Мухаммад Фазилев – огромный верзила-качок. Он занимался штангой, и, глядя на мощные кулаки и бугры мускулов под рубашкой, никто не решился бы дать ему кличку, поэтому просто сократили до Мухи, а он благосклонно отзывался. Ниссо, она и была – Ниссо, младшая поздняя дочка из состоятельной столичной таджикской семьи. Четверо её старших братьев и сестёр были совсем взрослыми, имели свои семьи, разъехались кто-куда, а Ниссо оставалась усладой родителей в старости. Хотя, не такие уж они были и старые, дядя Осим и тётя Фарида, которые всегда с радостью принимали всю нашу толпу у себя дома.

Меня же в младших классах дразнили армянкой, потому что папа мой был армянин и фамилия, соответственно, тоже на «ян». Я обижалась – в нашем классе, помимо титульных таджиков и русских, кого только не было: осетин, кореянка, татарин, немец, грузинка, узбечка, латыш и даже якут. Но дразнили по национальности только меня, и из-за природной робости я ничего не могла с этим поделать. Все изменилось в седьмом классе. С начала школы со мной за одной партой сидел Андрей Кукин – Кука – беспросветный двоечник и лоботряс. Он постоянно просил списать домашку по всем предметам и помочь решить его вариант контрольной по матеше. Мне было не жалко. Я вполне успевала за урок в охотку решить оба варианта и ещё, скучая до звонка, порисовать мультяшек на последней странице тетради. Однажды на перемене в столовой ко мне подошла Софка – известная на всю школу хулиганка. Говорили, что мать её алкашка, а отец сидит в тюрьме. Она попросила восемь копеек на пирожок. Я сказала, что денег нет. Софка толкнула меня в грудь и проорала в лицо, что я жмотло. Это увидел Кука, который за ней приударял и всячески старался добиться благосклонности. Не знаю, что уж там помутилось у него в голове, но, видимо пытаясь привлечь внимание Софки, он крикнул: «Бей армянку» – и помчался на меня, занося портфель для удара. Я смотрела, как приближается Кукин портфель будто в замедленной съемке, и невиданная до тех пор ярость подкинула меня вверх. Это была кульминация копившейся годами обиды за «армянку» и на Андрюху лично – за предательство. Я пантерой кинулась ему навстречу, не помня себя, толкнула, повалила, пинала ногами. Он жалко сгруппировался на полу, закрыл голову портфелем, а я лютовала, пока не оттащили Софка и набежавшие учителя. Потом маму вызывали к директору, песочили меня на общешкольном пионерском собрании, угрожали забрать галстук. Но с тех пор в классе зауважали, называть армянкой перестали. Я стала просто Агатой, ну, в крайнем случае, звали по фамилии – Симонян.

Сегодня к нашей компании присоединилась ещё Королева Марго из параллельного 9«В». Даже не присоединилась, а снизошла. Высокая, статная, ослепительно красивая в свои семнадцать, она хорошо знала себе цену, шествовала по школе со свитой не настолько красивых подруг, носила очень короткую юбку и золотые серёжки с подвесками. Почему-то даже учителя не делали ей замечаний, хотя других бы уже давно потащили к директору и заставили переодеться и заменить золотые серьги на скромные серебряные «гвоздики». Большим умом Королева не отличалась и даже оставалась в шестом классе на второй год. Как её перевели в девятый, а не вытурили в какое-нибудь швейное ПТУ после восьмого, оставалось загадкой. И кто бы мог подумать, что наш Игорь решит за ней приударить. А она возьмет и согласится.