Лидия стояла у инспекторской дежурки, закутавшись в тёплый, но видавший виды платок из мохера.
Не пряталась. Не дрожала.
Холод был её старым должником. Задолжал тепло, но не спешил расплачиваться.
Из-за поворота нехотя показался ГАЗ-69, уговаривая себя не развалиться прямо здесь.
Он ехал не потому, что мог, а потому, что привык. Зелёный армейский брезент на крыше выглядел так, словно держался исключительно на силе воли.
Машина замерла, громыхнув напоследок.
Водитель выскочил легко, как будто всю жизнь только этим и занимался. Лицо уставшее, руки знающие, возраст неопределимый – как у всех, кто здесь жил.
Они взглянули друг на друга, и, как всегда, его глаза сказали то, что слова бы только испортили.
Лидия была львицей в ледяной саванне. Спокойной. Уверенной. Живущей по своим правилам.
Она не просто выделялась.
Она была той, кого не забывают.
За ней ухаживали. Или хотя бы пытались. Но в этих широтах, где речи были короче, чем дорога до дома, решало не то, что ты говоришь. А то, что ты делаешь.
И он это понимал. Не бросал фраз, не делал вид, что торопится впечатлить. Не доказывал ничего ни ей, ни себе.
Просто приносил дрова, если их оставалось мало. Чинил дверь, которая снова пыталась перестать быть дверью. Ставил на стол горячий чай, если приходил первым.
Не спрашивал.
Не объяснял.
Делал.
Их любовь была без излишеств.
Советская романтика в деталях: пачка сахара для малышек, оренбургская шаль к дню рождения, редкая книга, добытая хотя бы на пару дней.
Он всегда понимал, что нужно.
На Севере говорили: «Мужик сказал – мужик сделал.»
Лидия не спрашивала, а он делал.
И так, в один прекрасный день, она вдруг поймала себя на том, что ждёт его шагов за дверью.
Ленинград
Когда старшей дочери Лидии исполнилось шестнадцать, государство сочло её пригодной.
Не для фронта, конечно, но разница была незначительной.
В Советском Союзе никто не сидел у мамы под крылом. Советская формула взросления была проста: 16 лет + чемодан = новый гражданин.
Всё.
Дальше – как повезёт.
Мамы не рыдали, отцы давали напутствия, максимум кидали через плечо что-то вроде:
«Пиши, если что.»
Советская молодёжь была крепкой, как дубовая табуретка.
Справишься? Молодец.
Не справишься? Ну… значит, крепкой табуретки из тебя не вышло.
Город был огромным, серым, слишком громким.
Девушка приехала сюда с одной-единственной целью: поступить в институт, который должен был открыть ей двери в будущее. Но эти двери остались закрытыми.
Экзамены она провалила.
Вопросы были трудные, но провал – быстрый и окончательный.
Её мечты ударились о бетонную стену реальности и осыпались мелкой дрожью.
Когда она вышла из аудитории, коридоры показались длиннее, чем были, потолки – ниже, а воздух – тяжелее. В голове билось только одно: и что теперь?
Лежать и помирать? Неудобно…
План «Б» отсутствовал.
В кармане стучали друга о друга две оставшиеся монетки. Их не хватило б даже на студенческий пончик – советское унижение твоего голода, и достоинства. Его хватало либо на кратковременное утешение, либо на доказательство нищеты. Ты мог ненавидеть его, презирать, клясться, что больше никогда… но, проголодавшись, опять стоял в очереди, презирая себя и судьбу.
Несостоявшаяся студентка рухнула на скамейку.
Идти было некуда. Слёзы потекли бесшумно и жалко, впитываясь в воротник.
Дерево под её спиной хищно скрипнуло, точно потягиваясь перед сеансом, и усмехнулось в спину: «Ну что, юная неудачница, жалеть тебя или сама справишься?»
Она не ответила. Сидела, тупо уставившись в одну точку, пока взгляд не зацепился за голубей.