В кабине воцарилась тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием Энгельгардта. Во время боя на крыше через его правое плечо прошла пуля.

– Куда теперь? – спросил он, вытирая кровь с лица и перевязывая самому себе плечо.

Таборицкий достал из кармана ампулу с мутной жидкостью.

– В Самару… Или в ад. Какая разница? – сказал Владимир Кириллович.

Сергей вколол себе очередную дозу, пока царь, с отвращением от всего случившегося, отворачивался от него. Наступал рассвет.

Вокзал имени Антона Деникина, Самара. Самарское государство. 27 марта 1960-го года, 08:37 по местному времени.

Поезд вполз на станцию, как раненый зверь. Два вагона оторваны, обшивка изрешечена пулями, из-под колёс сочилась вода – где-то пробили паровой котёл. На перроне уже стояли Власовские солдаты в чёрной форме: немецкие каски, но русские погоны и повязки. Над вокзалом развевался торговый флаг Самарского государства – русский триколор, но с мечом и свастикой в лапах.

Первым вышел Владимир Кириллович Романов. Его мундир был в пороховой копоти, лицо – бледное, но глаза горели холодным огнём. За ним, спотыкаясь, выбрался Таборицкий – зрачки расширены, пальцы дрожали. Остальные выносили раненых. Из толпы офицеров вышел высокий мужчина в белом кителе с золотыми аксельбантами. Андрей Власов. Его лицо, когда-то румяное, теперь было испещрено морщинами, а усы, некогда холёные, теперь напоминали жёсткую щётку. Но улыбка осталась прежней – широкая, почти дружелюбная, если бы не глаза. Глаза были как у старого волка: усталые, но всё ещё опасные. На переносице у него сидели очки ещё со времён Великой Отечественной Войны.

– Ваше Императорское Величество! – Власов широко раскрыл руки, словно встречал родного брата.

Владимир Кириллович не ответил на объятия. Он лишь слегка наклонил голову, как делал с подчинёнными.

– Генерал. Ваши люди знали о засаде? – спросил Романов, будто, обвиняя во всём произошедшем именно Власова.

Власов замер на секунду, затем рассмеялся, показывая жёлтые зубы.

– Если бы знали – встретили бы вас с оркестром! – Он хлопнул Царя по плечу, но тот не дрогнул.

– Тухачевский – змея. Ползёт, где не ждёшь. Но теперь вы в Самаре. Здесь вас не достанут. – продолжил он более спокойным тоном.

На перроне построили оставшихся монархистов. Из 32 человек партии уцелело 11. Пятеро – тяжело ранены.

– Подполковник Гордеев-Амурский? – спросил Власов, сверяясь со списком.

– Убит, – буркнул Герман Энгельгардт, держась за перевязанное плечо. – Пуля в лоб. Даже не понял, что умер.

– Жаль. Хороший был офицер… Хотя и слишком любил женщин, – Власов сделал пометку в блокноте.

Таборицкий, стоя в стороне, наблюдал, как Андрей Власов, охраняемый десятками своих бойцов, подсчитывает потери. Как скотину на рынке.

– А вы… Сергей Владимирович Таборицкий, да? – Власов вдруг повернулся к нему. – Слышал, вы в Берлине с Гестапо работали. Интересно, как вам наш… скромный совместный быт?

В его голосе звучала насмешка. Власов ненавидел тех, кто продолжал служить немцам напрямую. Он сам предпочитал делать вид, что Самара – "независимое государство".

– Быт как быт, – Таборицкий медленно поднял глаза. – Только вот флаги у вас… странные. Орёл со знаком индийского солнца. Вы то ли Царь, то ли рейхсканцлер.

После этих слов резко наступила тишина. Даже Владимир Кириллович нахмурился. Власов усмехнулся, но в глазах вспыхнул холод.

– Мы здесь… адаптируемся, Сергей Владимирович. Чтобы выжить. Впрочем, вам, я слышал, тоже не чужды компромиссы. – сказал Андрей. Его взгляд скользнул к постоянно дрожащим рукам Таборицкого.

Пересчитав выживших, Власов повёл однопартийцев в здание вокзала, где был накрыт стол: чёрный хлеб, солонина, даже бутылка бургундского коньяка – "гостинец от союзников".