Человек заметил его реакцию и с легкой улыбкой заговорил снова:

– Хочешь больше? У меня есть.

Таборицкий, уже поддаваясь искушению, только кивнул. За беседу они пришли к цене – 200 рейхсмарок за три килограмма. Это было много, но в тот момент это казалось ему ничем.

Они заключили сделку, и Таборицкий отдал свои деньги. Человек, пересчитав наличные, передал ему пакет, а ещё жидкость с иглой.

– А ещё коли это в вену, так приятнее будет, в подарок тебе. – сказал человек. Таборицкий под действием наркотика уже ничего не хотел отвечать. Он только хотел ещё.

Так начался новый и неожиданный этап в жизни Сергея Таборицкого. Поезд мчался в темноту, а он снова бросил взгляд в окно, находясь под действием морфия.

…

…

…

Москау. Рейхскомиссариат Московия. 25 марта 1960-го года, 21:56 по местному времени.

Когда Таборицкий вместе с Владимиром Кирилловичем и всей монархической партией приехали в Москау, город встретил их болеющей атмосферой и налётом исторической тяжести, словно каждый камень на дороге хранил эхо прошедших эпох. Гранитные здания, когда-то гордо поднимавшиеся к небесам, теперь были залиты серым светом, отражая жесткость и строгость нового порядка. Окно в мир, которое они видели с высокой платформы для поездов, открыло им гораздо больше, чем просто бетонные фасады и ребристые дороги. Небо было затянуто низкими, тяжелыми облаками, которые остались после ядерной бомбардировки Калинина, Новосибирска и Омска во время Западнорусской войны, лишая города утреннего света, а ветер, проносясь между колоннами и углами зданий, доносил до товарищей отголоски забытой свободы. Улицы, когда-то заполненные жизнью и шумом, теперь выглядели почти опустевшими. По гостиницам и кафе скользили тени, скрывающиеся в полутемных переулках, где, казалось, время остановилось. В этом новом городе, новой Москве, даже мгновения тишины казались пропитанными страхом и осторожностью.

Они медленно пробирались к вокзалу Паулюсштрассе, идя по бывшему Арбату, который теперь назывался улицей Бормана. Направление указывали таблички на лавках и столбах, пока они не вышли на площадь трёх вокзалов: Людендорффштрассе, Паулюсштрассе и Гиммлерштрассе, расположенных почти в самом центре Москау. С каждой минутой ностальгия всё сильнее охватывала Таборицкого. Его взгляд скользил по лицам прохожих – были ли они искренними или скрывали свои намерения, – а затем останавливался на высокотехнологичных плакатах со свастиками и флагами рейхскомиссариата, провозглашающими новый порядок. Однако весь этот пейзаж с хмурыми СС-овцами и высокими барьерами почему-то напоминал старинные города Европы, где царили искусство и архитектурная гармония. Здесь же даже дух культуры будто рассыпался на мелкие частицы, поглощённые гнётом тоталитаризма. Достигнув вокзала, они оказались в водовороте разнообразия форм и линий, которое вызывало невольное удивление. Всё здесь действовало на нервы слишком стремительно, будто ожидание чего-то неизбежного витало в воздухе. Осыпающиеся люстры в зале ожидания мерцали холодным, почти безжизненным светом, отражая дух настоящего века – века, где надежда и отчаяние шли рука об руку, а жажда свободы могла быть подавлена одним лишь жестом, одним приказом. Этот свет, как и всё вокруг, казался чужим, искусственным, словно сама реальность была искажена, подчинена новому порядку, где даже красота архитектуры служила напоминанием о победе фашизма.

На фоне бурлящей атмосферы вокзала, где люди торопливо двигались в разные стороны, Владимир III обратил внимание на Таборицкого. Его попутчик казался погружённым в себя, взгляд его был мутным, а движения – спонтанными и рассеянными. То, как Сергей временами словно замедлял время, привлекло внимание Владимира, и он, решив, что это просто нервозность из-за их дела, медленно приблизился, чтобы задать вопрос.