– Как тут без приколов? Мы тут почти год сидим, от скуки с ума сойти можно, – говорили ему потом сокамерники.

Едва познакомившись, Вова, сумевший пронести через обыск всего одну книгу (а литература с воли была тут почему-то запрещена), да и то уж прочитанную, осведомился о библиотеке. Ему посоветовали писать заявление на врача, а уж на обратном пути попросить конвоира отвести в библиотеку.

– Если напишешь заявление на библиотеку, никто тебя не поведет. А так заглянешь.

– А там как? Художественная литература только или нет?

– В смысле?

– Ну, я могу взять там какой-нибудь учебник? Неплохо бы выучить немецкий и повторить школьный курс химии, – увлеченно продолжил Вовы.

– Конечно! Учебников до хера, все учатся!

– Что тут еще делать!

На следующий день, под бдительным и не лишенным приятности надзором молодой конвоирши (здесь почему-то служило много женщин, молодых и красивых), Вова отправился к врачу.

Толстая тетка в сером халате, не сказав ни слова, даже не поздоровавшись, даже о жалобах не спросив, пихнула ему в бок ледяной градусник, измерила давление и, сунув ошеломленному ее натиском Вове каких-то шершавых таблеток, зычно пригласила следующего страждущего. На этом визит к врачу и завершился.

– Вы не могли бы отвести меня в библиотеку?

Конвоирша – молодая казашка – непонятно светила темными глазами.

– Поднимайтесь на галерею, – наконец сказала она.

– Но мне нужно…

– Поднимайтесь на галерею. Первая дверь налево – увидите, – в глазах ее было обещание и насмешливая загадка.

Вова поднялся по узкой, причудливо изогнутой металлической лесенке и прошел через открытую локалку. Слева, действительно, была крошечная деревянная дверь, на которой даже значилось: «Библиотека. Часы работы:с 10.00 до 21.00». Этот нелепый распорядок совершенно не вязался с тюремной жизнью, но таких противоречий здесь было много. За дверьми с многообещающей табличкой оказался…маленький шкафчик, на неглубоких полках которого безмолвствовала крепко потрепанная советская проза. Чувствуя на спине пристальный взгляд оперативника, Вова вытащил «Железный поток» Серафимовича, сборник прозы Андрея Белого и неведомое «Пальто, сшитое из лоскутов» какого-то американца.

«Кажется, жизнь налаживается» – подумал Вова.

С этого-то все и началось. «Пальто из лоскутов» было отправлено соседям снизу, Серафимович оставлен до лучших времен, а Вова взялся за Белого. Сборник был тоненький, все, или почти все, Вова же когда-то читал и, думал он, приятно было бы вернуться в те далекие (а прошло-то всего четыре года) времена, когда он был утонченно-весел, язвительно остроумен, хорошо одет и девушки – не все, конечно, но именно те, каких ему хотелось, провожали его взглядами. В ту чистую, прохладную осень, похожую на хрустальный гроб со спящей девочкой. Тогда он только и дела, что читал, пил и бродил по пустынным, сырым паркам.

А сейчас он лежал на свалявшемся матрасе, тесные темно-зеленые стены холодили кожу, на сердце было тоскливо и пусто, и он то останавливался на одной строчке, равнодушно прочитывая ее раз за разом, то просто глядел на затейливые закорючки букв, и сердце у него болело – безо всяких фигуральных выражений, просто болело и все.

Да, тогда-то все и началось – буквы закружились, заиграли, в их беспорядочном движении на мгновенье возникали и тут же исчезали правильные фигуры: ромб, круг, треугольник. Голова утопала в хрусткой, жаркой подушке, откуда-то доносились отрывистые звуки гармоники, зелень стен расслоилась, как мутная озерная вода в солнечных лучах, и он увидел, что когда-то стены были выкрашены в коричневый и на этом коричневом был нацарапан убегающий парусник, а еще раньше стены были оклеены серыми газетами с непривычным шрифтом и злыми заголовками, и были снова зеленые стены со следами ударов на них, и бледно-красные с карандашным «Да здравствует третий интернационал!», и был голый кирпич, и за ним тоже что-то еще было – но уже не разглядеть сквозь толщу завязшего в стенах старой тюрьмы времени.