Привезли к ним и высокого, худого мужчину. Под высоким лбом, переходящим в лысину, ютились мелкие, недвижные черты лица. Он двигался резко, напряженно, руки держал по швам – позже Вова подумал, что его сильно били.

Опытный уголовник легко различает малейшие отклонения в том, как человек держится, как ведет себя.

– Какая статья? – осведомились у вновь прибывшего из глубины собачника, где в клубах табачного дыма сидели солидные люди – грузные, с серо-белой кожей, в простой, немаркой одежде.

Мужчина молчал, смотрел напряженно, но бесцельно.

– Ну, серьезная хоть? – как бы в шутку, с насмешкой, спросил еще кто-то.

– Серьезная, – ответил высокий. Он был все так же напряжен, стоял прямо, сжав ноги, прижав руки к бокам.

– Так какая?

– 132я, – отвечал тот и начал неприятно и жалко лепетать что-то про детский кружок, которым он руководил, про гастроли, про то, что дети трогали друг друга, дрочили…Он не договорил – при последних словах один из дагестанцев широко, быстро размахнулся и ударил его. Высокий упал на грязный бетонный пол, из треснувшей смуглой головы потекла темная кровь. Его подняли, заставили умыться, с подобием заботы указывая, где еще осталась кровь. Кажется, он сплюнул в раковину зуб. Один из блатных – кабардинец, сидевший с Вовой в ИВС – выговаривал ударившему.

– Ты так не делай больше. Ты ничего еще не знаешь, а бьешь. Так здесь не принято.

– Ты слышал, что он говорил? – возбужденно отвечал дагестанец.

– Ты ему договорить не дал, сразу ебнул, – смеялся блатной. Видно было, что выговаривает он для порядку.

– Да мне по хуй, что угодно делай, но дети…

– Он уже здесь, все. Он сам за все ответит. А ты сейчас за себя лучше думай.

Остальные тяжело и равнодушно молчали. Длинный, закончив умываться, достал мятую пачку Винстона. Кто-то, что удивило Вову, протянул ему зажженную спичку.

– Ты упал.

– Да, конечно, вот тут подскользнулся, тут мокро и упал – снова залепетал педофил.

– Заткнись! – страшно крикнул на него дагестанец, – Встань в угол, отвернись, чтобы я тебя не видел!

Высокий замолк, послушно забился в угол, прижимаясь спиной к грязным стенам.

– Теперь повернись! Лицом, лицом в угол!

– Да я так…

– Ладно, хватит, – сказал блатной, – Хватит пока.

Все случившееся произвело на Вову тяжелое впечатление. Он со страхом и неприязнью к самому себе подумал, что, на месте высокого, наверное, вел бы себя так же.

После медосмотра педофил не вернулся в собачник. Все сошлись на том, что тот все же нажаловался. Вова не был уверен, но промолчал. Ему не хотелось лезть во все это.

«Мое дело – поскорее убраться отсюда с наименьшими потерями для души и тела», – думал он, – «Я не хочу становиться частью этого мира, не хочу и не буду участвовать в его темной, опасной и безрадостной жизни. Я – другой и хочу остаться другим».

Как вскоре выяснилось, он не был оригинален. В камере арестованные (а вовсе еще не заключенные) насмешливо величали друг друга зеками – с ироническим твердым «е». Разного рода уголовные присказки и словечки тоже употреблялись только в качестве невеселых шуток. Вообще здесь смеялись много, смеялись даже над самыми грубыми или приевшимися шутками, смеялись над тем, что вовсе не было смешно, смеялись даже просто так, безо всякого повода. К «играм в тюрьму» относились с презрением, хотя все равно «играли» – иначе не получалось. Впрочем, потом, покатавшись по камерам, Вова понял, что везде свои устои и правила: где-то держатся старые тюремные законы и понятия, где-то – просто человеческие отношения, где-то – право силы и подлости.

Вова, слабо представлявший себе условия тюремной жизни, стал жертвой ряда розыгрышей – не слишком остроумных, но и не злых.