– Аинна, Шахир, танидара продление! Прокурор харгуш иссичя!

В ответ раздался смех, потом, – Аинна, аинна! Харгуш ошора!

– Россия для русских! – заорал кто-то с четвертой галереи.

– А Кресты для таджиков! – задорно ответил голос с сильным грузинским акцентом.

Снова общий смех. Вова подумал, что последняя фраза была довольно двусмысленной.

– Хлеб-сахар парни берем, – в открывшуюся кормушку просунули буханку хлеба, покрытую легким сероватым налетом выделявшейся соды. Голос у баландера был усталый – он катал свою тележку уже два года и еще столько же ему оставалось. На удо остававшиеся в Крестах на рабочку особенно не рассчитывали.

– А черняги нет у тебя?

– Нет, утром только белый.

– Ясно, – Вова протянул в кормушку кантюшку для сахара, – Насыпь побольше, да? Что там, сигаретами поможем, что надо.

– Не, сейчас не могу. Если останется, заеду к вам.

– Ага, давай.

Кормушка закрылась. Крошечный выход, окошко в живой мир исчезло. Тесные стены, выкрашенные в бутолочно-зеленый цвет, сводчатый потолок, желтый от десятилетиями скапливавшихся никотина и смолы, корявые железные шконки. Собственно, здесь можно было или стоять в проходе между шконками, или сидеть на них – а больше и места не было. В 19м веке, когда Кресты строились, предполагалось, что это будет одиночная тюрьма. Сейчас, в конце нулевых, в камеры пихали по четыре-пять человек. В девяностые, судя по рассказам – еще больше, чуть не до двадцати. Это на восемь-то квадратных метров, на шесть спальных мест! Говорят, тогда и под шконкой было не западло спать, еще далеко не худшее место.

Вова вытащил полиэтиленовый пакетик из свертка, заткнутого за полочку над унитазом – туалеты располагались тут же, на этих же восьми квадратных метрах и отделялись от камеры в целом только полиэтиленовой занавеской – если она была, конечно.

Хотел уж убрать хлеб, но вдруг замер на месте. Выступившие на боку буханки разводы соды вдруг сложились в неясное, размытое изображение мужского лица. Высокий лоб, высокие скулы, аккуратные усы и бородка. В ушах у Вовы загудело, и все вокруг будто смазалось, подернулось дымкой – только лицо видно было ясно и четко.

– Не надумал? – спросил Нечаев.

– Нет, – твердо ответил Вова.

– Ну, как скажешь, – Нечаев улыбнулся, дернув пушистым усом, и исчез, снова превратившись просто в неясный узор из шероховатостей хлебной корки и налета серой соды.

Брякнула, открываясь, кормушка; Вова вздрогнул.

– Что, сахар нужен вам? – нетерпеливо спросил баландер.

– Да-да, – очнулся Вова, – Вот, насыпь кантюшку, – и протянул пластиковое ведерко.

– А чем заинтересуешь?

– Сигареты, кофе, – назвал Вова самую ходовую тюремную валюту.

– Кофейку насыпь мне.

Бартер состоялся, баландер, грохоча тележкой, уехал прочь.

Вова присел на шконку, повертел бесцельно в руках буханку хлеба. Под окном шаркал метлой уборщик.

Это началось с первого дня его заключения. То есть нет, с первого дня в Крестах – а до этого он еще просидел два дня в отделении и почти неделю – в Адмиралтейском ивс, сохранив об этом месте самые худшие воспоминания.

Из ивс его привезли в Кресты. В жуткой тесноте и грязи собачника, усталый, измученный, потерявшийся – одним словом, оглохший, как здесь говорили, – Вова стал свидетелем встречи подельников – молодых дагестанцев, грабивших курьеров интернет-магазинов. Они разительно выделялись из общей массы новичков – хорошо одетые, высокие, здоровые, прямо-таки пышущие жизнерадостностью и весельем. При задержании они отстреливались от полицейских, сумели все же оторваться, но ночью вернулись на место схватки за брошенным пистолетом – чьим-то кому-то подарком. Так они оказались в Крестах. Были здесь и убийцы, и воры, и мошенники, но больше всего было, конечно, наркоторговцев и наркоманов. Народная – так называли 228ю статью Уголовного кодекса.