Было холодно, столб света падал на него сверху, делая темноту вокруг гуще.

И вдруг даже не страх, ужас протянул к горлу руки – перед ним сидел огромный человек и смотрел страшными чёрными глазницами в душу, словно целил загробные копья из нави прямо в самое сердце!

Неждан вновь захлебнулся в синей ярости! Заревел, оглушая себя и себя не ощущая. Страшный великан держал на коленях меч. Меч! Против кого?! Здесь его судьба, и не смел меч проложить препону!

Воя, Неждан рванулся из света в тьму, вцепился в меч руками, сквозь синий ледяной буран своего неистовства увидел, как полыхнули тьмой глаза великана, но, дёрнул. Дёрнул так, что тот выпустил меч из рук, осел на своем седалище, а Неждан, так же ревя и воя, вкатился обратно, в столб падающего сверху света.

Поодаль, едва различимый во мраке сидел огромный скелет в дотлевающей кольчуге, череп с остатками косм свесился на грудь. Свет сверху вдруг перекрылся – вниз заглянул брат Парамон.

Тяжесть налила руки Неждана, по телу расползалась слабость, словно две чудовищные синие вспышки отняли силы.

Подвывая, он ворочал головой. Вдруг на него навалилась могильная тишина и промозглый холод склепа.

Яма была не глубока. Парамон смотрел, как внизу, в пятне света, водит головой отрок и на него с края ямы со струистым шелестом осыпается сухой ручеёк глины.

Наверх Парамон вытянул его полубесчувственного, порвав ему рубаху и ободрав плечо в кровь. Юнец мелко вздрагивал, словно его колотила лихорадка. В уголках синюшных губ подсыхала пена, под мокрым от слюны подбородком ходил кадык. Оттащив подальше от могильной ямы, источающей холод, в набирающий силы полдень, Парамон положил его на припёк, влил в рот немного эля и рассмотрел то, что тот обхватил руками.

Это был меч почти в два хольмгардских локтя32 длиной, в деревянных, некогда оббитых тиснённой кожей ножнах. На ней, потрескавшейся и расползшейся, можно было угадать узор из неведомых зверей, медные наклёпки позеленели, в медных же, порушенных временем, наконечнике и устье ножен, угадывался диковинный цветок. Массивное навершие рукояти, похожее на нераскрывшийся бутон, блестело почти не тронутой ржой сталью.

Неждан прижал его к себе так, что побелели пальцы. Постепенно его отпускала дрожь, но не усталость. Ему хотелось спать, только спать.

По ногам прошла такая знакомая, подлая слабость, что он, собрав силы, встал опираясь на меч. И словно смывая могильный холод и тьму, его окатил солнцем полдень.

– Runsten, – проскрежетал рядом голос Парамона. – Надо вернуть на место.

Неждан поводил головой, сил не было даже на это. Всё так же опираясь на меч, он сделал нетвердый шаг, второй, а потом вдруг, сам не понимая, что делает, превозмогая страшную слабость, двумя руками поднял меч навстречу солнцу и снова осел.

Спустя час, а может два, брат Парамон принёс на холм вырубленные топором давешнего урмана жердины.

Неждан уже отошёл, ему теперь хотелось пить и есть, но он поднялся, и вдвоём жердями как вагами они подвинули камень к яме.

Неждан дивился, что ему хватило сил одному своротить эту глыбу, и прежде чем закупорить ей вход в последний чертог страшного даже в смерти воина, он вдруг опустил туда урманский топор, словно в обмен.

Парамон ничего не сказал, но его борода дёрнулась словно бы одобрительно. А потом, когда камень встал на место, брат Парамон ножом прямо поперёк всех процарапанных на нём значков вырезал крест. Отвёл вконец обессилевшего Неждана с его мечом под холм, где над угольками уже пеклись рыбины.

От холма ночью Парамон Неждана не отвёл. Когда тот поел и уснул ещё при солнце, сам забросал костёр и смотрел всю ночь на звёзды.