Если бы не стрелы и внезапность, они бы отбились, а так солнце, заглянувшее в овраг, застало побратимов лежащими без дыхания вперемешку с печенегами. На ногах стояли только двое, он сам – Бруни Регинсон, покрытый чужой кровью, с одной только царапиной на плече, и старый жрец распятого бога, опирающийся на посох.

Бруни пошёл к нему, но замер, замер перед доблестью – жрец был мёртв, в нём торчали стрелы, и стоял он только потому, что упирался на свой крест, и потому, что за спиной были дети.

Он тогда побратимов не похоронил и жреца оставил стоящим, потому что даже в смерти тот не лёг на землю, и не в силах человека было укладывать то, что оставил стоять Бог. Чью волю исполняя, он, Бруни, вывел детей из оврага на юг, неся на руках жизнь прижавшейся к нему черноглазой девчушки.

Вспомнил, как их окружили всадники из Корсуня. Кричали, замахиваясь на него, а его самого окружили живым щитом дети. Как вцепилась в бороду девчушка, когда чьи-то руки хотели её от него оторвать. И как в Корсуне, в доме Распятого Бога, он принял имя Парамон – что значит верный, а потом учился видеть только жизнь в белом монастыре у сине-зелёного моря.

Сердце, душа его наполнялись жизнью, но тело иногда самой собой вспоминало умение причинить смерть, как с тем мерянином. А от этого желала уйти душа, ибо не было больше в её пространстве места для убиений.

Но как защитить хрупкость жизни, если не силой?!

Иоаким Корсунянин поднял на ноги этого мальчишку, снимающего сейчас с угольков пропекшуюся рыбу, этого berserkа, и он, брат Парамон, поможет его силе стать святой или хотя бы обуздать неистовость. Должен, должен пред Господом и самим собой. Спасти тех, кто в момент неистовства окажется с ним рядом, да и его самого спасти от них.

Κύριε ἐλέησον, подумалось ещё ему по-гречески. Господи помилуй, помилуй мя грешного.

Неждан смотрел, как брат Парамон глядит на костёр, шевелит плечами и бородой.

– Страх Божий, – сказал Парамон вдруг скорее не Неждану, а пламени, – это не когда ты страшишься Господа, но когда боишься его потерять. Ты поел. Идём далее.

Днем стало совсем тепло, тучи ходили по небу где-то далеко, как косяки сизых коней. Их было видно, когда Неждан поднялся, следуя за Парамоном, на холм, которых много было раскидано среди березняка, покрытого дымной молодой зеленью.

На очередном холме брат Парамон осмотрелся и, забирая немного правее, вновь уверенно зашагал известными ему приметами.

Повсюду колотилась возбуждённая весной жизнь. Тянулись с юга лебяжьи стада, лишь слегка прикасались к ветру крылами, чтобы нестись в его толще без усилий. Птичьи резкие пересвисты рассекали тишину как сверкающие ножики. В прогретых лужах оживали лягушки.

И Неждану казалось, что он даже слышит, как лопаются на ветках почки, не выдержав внутреннего напора древесных соков, и открываются юными листками.

Даже под войлочной шапкой зудело сильнее обычного, может, от испарины, налепившей на виски пряди волос, а может, вши тоже откликнулись зову весны и жизни. Отец говорил, что, если с болящего вши ушли – стало быть, зови волхвов – помрёт, а коли напротив, зашевелились – на поправку пошёл.

К вечеру они вышли к холму, среди прочих обычному. Те же березняки упирались ему в подножие, взбегали кустами на глинистую кручу, так и не докатившись до вершины, из которой торчал высокий камень.

Брат Парамон остановился и долго смотрел наверх.

– Завтра по утру, – сказал он Неждану и пошёл вкруг холма, подыскивая ночлег.

Отстояв полночи, Неждан завернулся в старый плащ. Уснуть не удавалось – в бок напирал какой-то корешок, на небе полыхали звёзды, и совсем рядом ждала судьба под загадочным, вылезшим из холма, как воткнувшийся в ночное небо коготь, камнем.