Пережить зиму. Получится ли? И зачем пытаться? Говорят, смерть от мороза самая ласковая. Засыпаешь и не больно. В моей жизни не было ни смысла, ни цели, но, если подумать, ни в чьей нет – а жизнь кипит. По двору барином выхаживал Шмель, Уголёк было сунулся к нему, но тут же взвизгнул, получив по морде когтистой лапой. Вот их жалко. Без меня погибнут.

Я продолжала жить и трудиться из какого-то врожденного упрямства. Дни летели сплошной чередой, а потом выпал снег. Странное дело – чем выше становились сугробы, тем безопаснее я себя чувствовала. Стоило бояться и волков, и мороза, но я больше опасалась людей – а кто в здравом уме пойдёт через заснеженный лес?

В здравом уме. Смешно. Я ведь сама чуть не рехнулась от одиночества. Выручали животные – с ними, как оказалось, тоже можно разговаривать. А потом появилась она, эта девочка.

Сидела и ждала у ворот, пока Уголек скулил и облизывал ей замерзшие щеки. Охранник, ага. Я вышла из бани и обомлела. Подошла ближе, не выпуская топор из руки.

– Кто такая?

Гостья с трудом поднялась в заиндевевшей одежде и поклонилась. Шубка была теплая, иначе она не дошла бы до этих краев, но явно старая и с чужого плеча – безнадежно велика, как и рукавицы. За плечами мешок, на поясе топорик и кресало. Разлепила обветрившиеся, потрескавшиеся губы и ответила:

– Василиса я, матушка. Ищу Ягу.

– Нашла, – я пожала плечами, повернулась, и пошла к дому.

– Матушка Яга! Не гони со двора!

«Кто тебя гонит?» – раздраженно подумала я. – «Не приглашает, это другое дело. С другой стороны, помрёт ведь малая». Такой грех я на душу брать не хотела.

– Баня скоро согреется, идём. Немытую в дом не пущу. От ваших вшей никакая полынь не спасет, – ворчала я, а девочка брела следом, вот-вот упадёт от усталости.

Я сама стащила с неё тулуп – пусть сохнет, и прямо в нательном белье повела в моечную. Вот для кого, оказывается, воду таскала. Странно, но раздражения не было – настолько, видно, соскучилась я по людям.

Отогревала гостью постепенно, с мороза спешить нельзя. Лицо, руки и ноги замерзли у неё больше всего, но ничего непоправимого. Я увидела синяки всевозможных оттенков, покрывавшие болезненно тощее тело. Фиолетовые и старые жёлтые – кроме жалости шевельнулось любопытство, но я не давала воли чувствам. Какое мне дело до этой дурочки!

Ни у кого не было такой бани, как у меня. Да и не будет – слишком диковинная, греется долго, остывает быстро, расход дров большой. Деревянную избу с двумя отдельными помещениями построил муж пару лет назад, попросив помощи у деревенских. Остальные топили баньку по-черному, низенькие срубы с единственным крошечным окошком у потолка стояли в отдалении на берегу реки.

Мешочек с плющеным овсом и овсяной мукой уже размяк – моя самодельная мочалка. Овес завтра съедят куры, этим всё равно что глотать, а ткань постираю. С волосами сложнее, не даром я остригла собственные. Но справимся и с ними. От березового веника в бадье с кипятком шёл приятный дух.

– В парильную проходи, ложись.

Спустя пару часов я привела закутанную, отмытую до скрипа, девочку в избу, и сразу сунула ей в рот ложку мёда, пока та ещё была в сознании. Она медленно рассасывала лакомство, закрыв глаза, но я грубо толкнула её в плечо:

– Не спи! Пей.

Поставила на стол чашку теплого бульона. Не бог весть какая еда, зато жевать не надо. Не допила, провалилась в сон. Едва перетащила её на лавку, наказав кошкам не обижать гостью, и накрыла сверху тёплым одеялом. Так она и проспала до следующего утра – я несколько раз подходила проверить, дышит ли – так тихо и неподвижно лежала девчонка.