– У-у-у, не дай Бог так оголодать, – с издевкой протянула я, не отвлекаясь от работы. – Блоха на тебе поскачет, бабник!

– Сердишься, а глаза так и сверкают, чисто угли! Руки мягкие, ласковые, знают, что творят. Эта баба – всем бабам баба, Иван, – не унимался Соловей, а я начала понимать, откуда у него такое прозвище. – С молодухами не интересно, пугливые как оленухи, да и глаза у них коровьи. А у тебя хищные, Яга, слышишь?

– Слышу. Спи, – рана была закрыта мягким чистым полотном, я укрыла Соловья одеялом и отошла проверить тесто. Будут Ваньке пирожки в дорогу.

Мир был таков, что Иван мог вообще не вернуться обратно, но я предпочитала надеяться на лучшее. День ото дня Соловей становился всё разговорчивее, и мне пришлось признать – язык у него правда хорошо подвешен. В отличие от деревенских с ним было интересно.

В который раз я подумала, что люди здесь крепкие – а что удивляться, другие попросту умирают в детстве. Наш раненый уверенно шёл на поправку. Вставал с моей помощью и с аппетитом ел, напоминая в эти минуты тощую злую собаку, у которой нет хозяина. Осторожно расспрашивал меня про Ивана – как познакомились, что за человек. Спрашивал и про меня – как-то понял, что я не из этих краев. Я отмалчивалась или уходила от ответа, и Соловей не настаивал.

– Ты со всех берёшь плату, – сказал он как-то, сидя на крыльце, закутавшись в одеяло. – Что с меня попросишь? Взять-то особо нечего, сама видишь. Штаны и те чужие.

Я задумалась. За него обещал отдариться Иван, но какого лешего?

– Шелковые нити. Не слишком толстые, крепкие, непременно из шёлка. И ещё… Если будешь в иных землях – поищи мне живой воды. Спирт, горячее вино – называться может по-разному. Резко пахнет, горит, если поджечь.

Перегонный куб точно уже придумали, просто далеко отсюда. Соловей громко цокнул языком.

– Мудрёное задание. А не лучше ли мне уехать и никогда не возвращаться? Тогда и платить не придётся.

– Можно и так. Только смотри, как бы у тебя нити не разошлись, растворив рану. С наговором зашивала, – равнодушно ответила я и с удовольствием увидела, как тень беспокойства промелькнула на смуглом лице Соловья. Он не мог точно знать, брешу ли, и оставил дальнейшие мысли при себе. Потом вспомнила, что Ивану не нравилось, когда я вела себя злобно, и минуту спустя сказала: – На нет и суда нет, Бог с тобой. Захочешь – вали на все четыре стороны.

Раненый татарин усмехнулся и кивнул в знак того, что услышал. А затем смежил глаза, не то правда задремав сидя, не то желая закончить разговор.

Иван уехал на своем любимом жеребце, оставив вторую лошадь у меня. Лёгкая, тонконогая, с гладкой шкурой – у деревенских таких не бывает, да и толку в хозяйстве не будет. «Разве жизнь не прекрасна», – всплывали в голове слова царевича. На пятый день я не выдержала. Оседлала кобылку под предлогом, что лошади застаиваться нельзя, собрала обед в узелок и уехала в поля на целый день. Там только поняла, насколько опостылело сидеть в избе. Всё из-за Соловья, будь он неладен. Была бы одна – каждый день уходила бы в лес за грибами, ягодами, травами, за свежим мхом. А то и на рыбалку!

Надо же было Ивану вернуться в тот единственный день, когда я отлучилась. Солнце уже катилось к закату, когда я повела лошадь в стойло и ахнула, услышав приветственное ржание Иванова жеребца.

– Где была, что видела? – раздался над ухом гулкий голос, и от неожиданности я чуть не выронила седло.

– Где была меня уже нет, – с достоинством ответила я Ивану. – Ты мне сапоги привёз?

– А как же! Идём, Яга, мы с Соловьем тебя полдня ждём. За стол не садились, брюхо уже к спине липнет.