Нет, не сломал страх мальчишечьи души. Все те же они остались, что были до войны. Только, может, помудревшие малость. Ведь через столько пришлось пройти.

«Ну и где вы учитесь?» – спросил я.

«На тракторном, – на этот раз ответил Левадный. – Только учимся – это шепотом под подушкой сказано, завалы разбираем. Как говорит наш мастер: «Из нужды горе извлекаем!»

«А правда, твой отец генерал?» – спросил я Рохина.

«Да шутейно я как-то ляпнул при травле, – сказал Федор. – Ну оттуда и пошло. Теперь проходу не дают. Ночью даже кто-то лампасы мне на брюки пришил».

С нами поравнялась телега, которую едва тащила длинногачая поджарая лошаденка с какими-то обтрепанными ушами.

«Эй, гвардия-мардия! – крикнул нам возница – Посторонись, а то отдавлю то место, чем воду шить!»

«Дед Аверька! – крикнул старику Остапец. – Что же ты на своих бузу крутишь?»

«А это Федяхи, что ли?» – подслеповато прищурился дед.

«Они самые зимой – бессанные, летом – бесколесные, ни обутые, ни босые».

«А он ничего в рифму гонит!» – восхитился я Остапцом про себя.

Пацаны – мало-кучей – свалились на подводу и уже издали крикнули:

«Приходи, если нигде не устрянешь!»

Вприпрыжку и вприскочку, потому что подмерзли с Нормой порядком, пока с пацанами балендрас я вел, добрались мы все же до нашей улицы. Как я и думал, от нашего дома ничего не осталась. Только стена одна до половины. И такая чужая на вид, словно ее сюда притаранили из другого места. А вот Мишкина избенка почти цела.

Глянул я на нее, и окатило меня знобким холодом: из трубы, вижу, дымишка вверх поднимается. Робкой такой струйкой, вялой, но все же говорит, что там топится печь, а стало быть, кто-то живет.

Ринулся я туда. Дверь распахнул на весь мах. Гляжу, двое на меня глаза узят. Наверно, муж и жена. Я сперва не понял, что это они таким образом Норму боятся.

«Кто такие?» – спрашиваю.

Муж, смотрю, дрожащими руками какие-то бумажки на столе разглаживать стал. А жена, этак осмелело, спрашивает:

«Вы из милиции?»

Смеюсь. Первый раз смеюсь дома. Гляжу, и эти губы разбутонили.

«Может, чайку сгондобить? – спрашивает жена. – С буряком. Знаете, как сладко?»

Меня опять разбирает смех, что они со мной выкаются, только «вашим сиятельством» не величают.

А я уже мозгую, как мне на своем подворье жилье оборудовать. Щель, в которую мы прятались во время бомбежки, запросто можно уширить, и из нее что-то вроде блиндажа получится. Тем более что накат есть из чего сделать: кто-то кучу бревен в яр свалил. Наверно, немцы. Только поджечь не успели. Потому что рядом я канистру пустую нашел. И ее – как сказал бы Савелий Кузьмич – «оприходовал».

Но, главное, обнаружил я, что санки мои остались целы. Завтра же поеду на Мамаев курган, печку привезу оттуда и пару перин, немцы, сказывают, ими укрываются как одеялами, да и ковры прихвачу. Пригодятся в хозяйстве.

Загадал я поездку на Мамаев назавтра, и вдруг понял, что нынче-то жить негде. К этим, что заняли хату Купы, проситься на ночлег как-то неудобно. А остальные дома на нашей улице, какие уцелели, хотя и пустуют, но стоят без окон и дверей. В них ночевать все равно что в бредень от дождя прятаться.

Взял я санки, и поехали мы о Нормой на Мамаев. В сумерках едва нашли блиндаж. Зато только завалились в него, да я «буржуйку» теми брикетами накочегарил. Они, кстати, горят как порох. Ну и, понятное дело, покормил Норму. От палой лошади мяса тем самым тесаком оттяпал. Как оно пенно варилось! Так и переныривало. Запах один и то душу вынимал. А попробовал пожевать кусочек – не лезет в горло, хоть убейся. Махан есть махан. И за эту ночь не отощаю, а завтра чего-нибудь придумаю. В планах было еще по Мамаю полазить, не может быть, чтобы нигде ничего съестного не осталось. Немцы, сказывают, народ запасливый.