Но, для верняка, решил я еще по тому блиндажу полазить. Стал осматривать все утлы и вдруг на надпись натыкаюсь: «Здесь был Безруков». А – чуть правее и вкось – приписка: «Врет, руки у него были, а вот насчет головы не ручаюсь. Мозговой».

И тут меня осенило: так это же наш блиндаж!

И стало как-то сразу покойно, словно встретил доброго, хорошего человека. И мы с Нормой уснули, и, по-моему, я за много-много ночей ничего не видел во сне, хотя мне, признаться, хотелось, чтобы привиделся Иван Инокентьевич, поскольку я, может быть, был в двух шагах от того места, где он пролил свою кровь и последний раз увидел белый свет.

В яру за нашей улицей, куда мы до войны бегали играть в разбойники, стали вытаивать трупы. Еще вчера просто бугорки виднелись, а сегодня по ним прожелть пошла – это шинели означились.

Гляжу, две бабки в яр спускаются. Одна с суетливой поспешностью, а вторая – о опаской, видно, поскользнутся боится. Первая уже и бугорков пять разгребла вилишками с короткой рукояткой. А вторая возле одного колдует. Палочкой во что-то тычет.

Вышел из дома Купин квартирант, что ли, или как его величать, кто в чужом доме без спроша живет, говорит: «На охоту подались!»

Я – молчу.

«Одежонку с мертвяков сблочивают и – на базар, – продолжает он. – Из живых рук ее вроде и брать не гребостно. Потому покупают».

А та, что с палочкой, все возле одного мертвяка хлопочет. Зато другая чуть ли не весь яр исколесила. Подбегает она к той, руками машет. Наверно, объясняет: мол, с такой «производительностью» в ударники не высигнешь.

И вдруг как кинулись обе на того мертвяка, словно он им родичем ненаглядным был. Отпихивают друг дружку, даже лягаются.

Та, что была рохля рохлей, тут такую сноровку обрела, что шустрой против нее не устоять. Гляжу, уже полезли волосья друг дружке на кулак наматывать.

Тут мы и спустились с Нормой в яр.

«А ну прекратите!» – кричу им. И вдруг понимаю, отчего вся эта катавасия: часы, оказывается, они у убитого немца одновременно заметили.

Плюнул я и стал выбираться из яра. А они, видно тоже подумав, что я из милиции, разноголосо гундели мне вслед: «Мы же не крадем!»

В тот день мы с Нормой уже ночевали дома. Правда, моя землянка была оборудована не так уж роскошно, как блиндаж на Мамаевом. Что ни говори, а стены тут промерзли, и как только стал я палить в «буржуйке» те самые брикеты, сперва осклизли, а потом и явно потекли, отчего под ногами образовалась лужа. Тогда я стал обделывать их тесом.

Потом приступил к быту. Из гильзы снаряда сделал светильник, потому что батарейка в «Даймане» стала явно садиться и свет от него был не такой яркий, как спервоначалу. Решил запастись «гасу», как называют казаки керосин и прочее, что можно жечь в лампе. И как раз рядом танк подбитый стоял, но я так и не нашел, как спустить с него горючку. Пришлось спросить или, как говорили раньше на нашей улице, позычить у бойцов бензина. Дали. И еще краюшку хлеба пожертвовали.

А днем видел я, как на площади Павших Борцов кухня солдатская стояла. Люди – все больше в рванье – к ней в очередь выстроились. Подумал я к кому-нибудь в затылок пристроиться. Да что-то совестно стало. Не хотелось чувствовать себя нахлебником.

На подворье Савелия Кузьмича нашел я какой-то затрапезный баульчик с железными застежками. Заглянул в него, а там разные слесарные инструменты пополам с осколками, что его промережили. Подумал: пригодятся эти рубачки и напильники. Уже о хозяйстве своем печься начал. Потом мешочек с сохлой травой попался. Понюхал я ее: мята. И это в кон. В каске чаю заварил. В нашей, конечно. А немецкую для другого дела приспособил, чтобы ночью из землянки не вылазить. Гляжу, жильцы из Мишкиного дома возле моих «хоромов» толочься стали.