Выскочили мы с ней наружу. Мысль меня оттуда вымела: а вдруг тут отраву какую перевозили. Мышей или крыс морить. Сейчас, сказывают, они все съедают на своем пути.

Еще раза два пробежав из конца в конец состава, я облюбовал один «тормоз». Правда, без дверей он был и без скамейки, на чем обычно сидят кондуктора и сопровождающие, зато с него можно было перелезть на платформу с песком. Это на тот случай, если Норме приспичит сгонять до ветра во время хода поезда.

Но тут я, наверно, зря беспокоился. Сборный буквально кланялся любому телеграфному столбу, не говоря уж о том, что по часу, а то и больше стоял на каждом разъезде. Но зато с него нас никто не сгонял.

Однако ночь, за которую мы не столь продвинулись вперед к Сталинграду, сколь выдрожали все тепло, что в нас обоих еще имелось, заставила искать более быстрый поезд. И я, на одной небольшой станциюшки, направился к паровозникам. Сперва, чтобы просто руки погреть об выгребленный из топок шлак, а потом – при случае, конечно, – попроситься хотя бы на тендер.

Пацан, чуть постарше меня, помощник машиниста, а может, и кочегар, долго глядел мне в глаза, словно я просил его вынуть из одного из них соринку, потом промолвил:

«Ты знаешь, что такое трибунал?»

Я не ответил.

«Это трое судят, – объяснил пацан, – а отдувается один».

Хотел я было его спросить, зачем он мне все это выдал без сдачи мелочью, да раздумал. Не все ли равно, в какой форме отказ получен.

Но пацан, оказывается, не отказал. Он, как заметил я, выпендриваясь, конечно, передо мной, на одних руках поднялся в кабину машиниста, долго там кому-то что-то кричал, потому, высунувшись чуть ли не до половины туловища, оглядел окрестности и крикнул: «Давай скорее сюда!»

Мы в мгновение ока были уже в кабине.

Там помимо этого пацана были еще двое. Один, с вислыми седыми усами и почему-то в детской панамке на голове, сидел на перевернутом вверх дном ведре и, держа миску на коленях, ел какое-то хлебово. Второй стоял перед ним на одном колене и плел из проволоки какую-то сетку.

«В общем так, – начал пацан, когда я еще не успел поздороваться. – Знаешь, кто такой кочегар?»

На этот раз я и плечами пожать не успел, как он объяснил: «Это тот, кто работает так, что из заднего места дым идет».

Оба, и старик, и тот – помоложе, – что вязал сеть, без улыбки закивали: мол, так оно и есть, существует такая трудная профессия на железной дороге.

«Так вот… – продолжил пацан и вдруг спросил: – Улавливаешь мою мысль?»

Наверно, мысли у него были такие вертучие, как голуби, что через голову кувыркаются в небе. Тут мне просто помогла наблюдательность. В углу я заметил ящичек в дырьях, за которым примелькивала разноцветными боками пара, а может, больше голубей. И все ж я пацана понял и потянулся за лопатой-грабаркой, что стояла прислоненной в том углу, где была клетка с голубями.

«Погодь! – остановил меня вислоусый. – Не егози. Это на ходу нужна потуга. А сейчас можно и повольготить».

Он облизал ложку, которой ел, спрятал ее, как делали в ту пору все, кто носил с собой «личное оружие», за голенище сапога и полюбопытствовал:

«Куришь?»

«Ага! – сознался я. – Но только, когда есть. А когда нету, плюю».

«Ну что ж, – одобрил старик мой ответ, – значит, нечего козами сено травить».

Он дыманул так, что в кабине примерк свет, потом произнес:

«Мулька, сколько будет шестью девять?

Я, наверно, усмехнулся, что пацана зовут таким собачьим именем, на что старик мне сказал:

«А ты молчи, сколь будет девятью шесть!»

Пацан собрал на лоб морщины гармошкой – думал.

«Вот так, – рассудил старик, – как вспомнишь, так ему, – он кивнул на маня, – лопату передашь. А я к тому времени и для него закавыку припасу».