«Ничего, – сказал я, – вломят ему под завязку да всклень, и взором живо поостынет. Это он сейчас широкий, пока ворота без запора гуляют».

Наверно, я дюже складно сказал, что тетка даже рот разинула.

«А ты говорун», – примолвила.

Но была еще одна горечь, которую мне предстояло раскусить, как зернинку красного перца-стручкаря, что в борще плавала.

Ведь я, собственно, не знал, куда еду. Дом наш наверняка не уцелел. Слишком близко стоял он к хате Савелия Кузьмича, и его, конечно же, исшматовало тем памятным взрывом. Но улица-то наверняка осталась. А на ней – уйма знакомых. Было, конечно. Но, может, и теперь кто-нибудь остался. Неужели не приютят? Хотя бы на первое время.

Вот с этими успокоительными мыслями я и ехал в Сталинград. В кармане у меня кроме справки из колхоза лежал еще один документ, который ездил выправлять в район дядя Федя, гласящий, что предъявитель его имярек сопровождает государственную собаку по кличке Норма для лечения в стационаре.

Я к тому времени не знал, что такое «стационар». Но слово мне казалось очень солидным, тем более что, чуть прихватив его краешком, на том документе стояла гербовая печать.

Именно увидев ее, козырнул мне на станции милиционер, подвел к теплушке, в которой стоял гомон, словно в улье пчелином во время взятка, и, чуть отщелив тяжелую дверь, произнес:

«Товарищи, можно с вами двоих… – он запнулся. – Одного, – он окинул меня взором, видимо определяя, как же назвать этого сухолядого парнишку со взрослым, с главенствующими усталыми глазами лицом. А именно таким я себе казался в то время, и добавил: «Гражданина с собакой».

Ему ничего не ответили, только дверь чуть шире приоткрыли.

Взлез я по шатучим – из толстой проволоки – приступкам в вагон и откачнулся, словно мне под нос кочергу раскаленную подсунули. В вагоне-то явно ехали какие-то лазутчики. На плечах у всех погоны. Только, как-то мельком увидел я, ордена у них наши.

Я уже было ринулся к двери, чтобы побежать к милиционеру, как он сам заглянул в вагон:

«Ну разместились? – спросил. – А то Звонарев про тебя спрашивал».

Я знал, что Звонарев – это начальник НКВД и именно им подписана та самая бумага с гербовой печатью, которая заставила милиционера так печься о нашей с Нормой судьбе.

Но меня удивило, что милиционер даже ухом не повел, что перед ним «золотопогонники», как говорили раньше.

Подсаживается ко мне один. Норме кусок мяса на отомкнутом штыке сует. Нашел дуру. Без моего разрешения она к нему и не притронется.

«Гля, ребята! – крикнул он своим спутником совсем невоенным голосом. – И не глядит. – И – ко мне: – Малой, чем ты ее кормишь?»

«Гудзиками жареными», – отвечаю.

«А на чем они растут?» – любопытничает.

Другой, видимо хохол, со смеху давится.

«Вони бегають, як сороконожки!» – объясняет и, отстранив Норму, ко мне пробирается.

«А чего она у тебя может?» – опрашивает тот же, что совал Норме мясо.

«На носу тарелки вертеть», – отвечаю на всякий случай разную глупость, чтобы сойти за дурачка.

«Пустые?»

«Нет, с похлебкой из верблюжатины».

На этот раз рассмеялся плосколиценький боец с раскосоватыми глазами:

«Ну и шутник! – сказал. – Прямо клоун!»

Теперь собрались вокруг нас с Нормой все семеро. Рассмотрел я, что на погонах у одного две звездочки поперек поля привинчены. Лейтенантом его другие величают. А у одного – буква «Т» едва в погон вместилась. Это, как я понял, старшина. А у остальных, кроме одного, лычки пришиты.

Осторожно спрашиваю:

«Это у вас что за род войск?»

«Матушка-пехота! – вздохнул лейтенант. – Царица полей, страдалица лесов, кормилица комаров. – И вдруг догадался: – Да ты, наверно, погонов еще не видел?»