Вновь переписывать события вчерашнего дня не хочу, поэтому оставляю дальнейший диалог без описания. Графиня слушала покорно, не перебивала, по-детски кусала конфекты, жуя все только передними зубками, как кролик. Несколько раз я прерывался в пересказе и, умиляясь на детскость Тани, делал ей различные знаки внимания, обращаясь, как с ребенком: то подавал ей еще сластей, то салфеточкой утирал ей щеки в крошках, то подливал из самовара чаю. Но все-таки с каждым новым взглядом на девочку я ощущал себя развратным обманщиком, совесть моя пылала.

Пересказ визита к Хмельницким и плана по спасению Агнии длились около четырех часов, но только потому, что мы часто прерывались на посторонние разговоры и чай. Когда кончил повествование, графиня зачем-то театрально прослезилась и пообещала мне молиться за то, чтобы задумка насчет Агнии прошла успешно.

Докушав чай и сладости, мы с графиней проследовали в музыкальный зал, где исполняли мелодии то поочередно, то в паре, иногда соприкасаясь кистями рук (это уж я делал вполне обдуманно и нарочно; мне хотелось не только поиграть с девочкой, но хоть как-то подготовить ее к неизбежному замужеству).

К концу вечера ко мне с Таней присоединилась ее мамаша и Елизавета Павловна; дамы вернулись от Шведовых. Анна Сергеевна вела себя любезнее обычного, много улыбалась, не обратила никакого внимания на то, что я и ее дочь пребывали наедине. Она относилась ко мне, как к ребенку или человеку, на которого по каким-то причинам нельзя обижаться, которого непременно стоит жалеть. По крайней мере, именно такое лицо у ней и было. Г-жа Елизарова, напротив, мало того, что даже не поздоровалась со мною, все время пробыла в гневных настроениях, так еще в конце вечера отчитала меня за непредуведомленный визит. При этом высказав, что я якобы компрометирую графиню. «Вы слишком много себе позволяете! Слишком!» – постоянно приговаривала княгиня, спустя всякую фразу. На ужин меня хоть и пригласили, но я решил не оставаться. Собравшись с силами, отбыл по новым, вновь налетевшим сугробам домой.

Идти от графини до меня, конечно, не пять минут, а два часа, с сугробами так вообще все четыре, но в голове ни разу не возникла мысль просить у Уткиных экипаж, это отчего-то казалось мне жутко неудобным и даже противным. По пути я хотел поймать извозчика, но, как назло, мне ничего навстречу не шло, дороги пребывали подозрительно пустыми. Мороз был настолько губителен, что я замерз сразу же, как вышел. Добравшись до своего особняка, я не мог ничего ни сказать, ни сделать. Чело покрылось ледяной коркой. Встретив меня, Иван принялся ворчать и браниться, ругать моду и современные нравы, затем отвел меня в комнату, напоил жижей из меда на редьке и растер водкой.

«Некому душу излить! Боже, как мне больно, как бы я хотел теперь поплакаться хоть кому-нибудь! – зудели мысли, пока я отогревался в кресле перед камином. – Таня в принципе не способна меня понять, ее умственные способности позволяют выдавать только односложные ответы, не делая притом никакого анализа. Керр бы, кажется, тоже, как и старый князь, осудил меня, припомнив Джульетту. Елизавета Павловна, думаю, теперь и вовсе не хотела бы иметь со мною никаких отношений. Весь вид ее говорит, что я ей глубоко неприятен».

21 Février 1824

К обеду г-н Абердин явился точно к назначенному времени, ни минутою позже или раньше. Не стал я долго выдерживать Матвея Аркадьевича на пороге и сразу пригласил его в лазурную столовую, где уже ожидали угощения. Генерал приступил к обеду серьезно и внимательно слушал все, что я бы ему ни сказал. Меж мною и этим человеком не было решительно ничего общего, никаких соприкосновений и воспоминаний, напротив, все мое существо для него, для пострелянного на войне генерала, представлялось ошибкой. «Никак нельзя не служить! Военный из вас нулевой, штатский деятель – сударь в женском платье! Что вы такое, и зачем я здесь унижаю свою репутацию пред сослуживцами, которые непременно узнают о моем похождении в дом бездельника и фанфарона?» – говорила его перекошенная недовольством физиономия. Продолжительное время спустя, с треском вытянув из бокала вино, как бы приготовляясь к разговору, г-н Абердин хотел было начать некую речь, но, подумав, не стал этого делать. Правда, позже, уже в моем кабинете, Матвей Аркадьевич вспылил и нетерпеливо начал: