«Хотя… все равно! И на Агнию все равно. На Таню все равно. На отца и Аранчевских, на спор, на себя самого все равно. Мне все равно. Ничего не хочу, ничего не умею, ни на что не способен. На картины тоже все равно», – когда ушел генерал, думал я, лежа в мастерской перед своим художеством, – «…и ежели Абердин решится поехать, и ежели не решится, мне все равно. Я никому не нужен, и мне никто не нужен. Мне все равно».

– Ваше сиятельство, – постучался дворецкий Иван, пришлось впустить его. – К вам визитка от князя Альберта Керр, принца Раус-Шляйзкого. Приглашают на завтра к обеду. Каков передать ответ?

– Какой хочешь. Мне все равно, – тускло ответил я и, перевернувшись на другой бок, уставился в спинку дивана.

Иван постоял-постоял, думал было переспросить меня, но так и ушел в никуда, и я лениво уснул.

22 Février 1824

Сегодня-таки ходил к Керр, ибо вчера Иван передал мое согласие. Признаться, за завтраком эта новость меня даже разгневала, я ни за что ни про что накричал на всех, в том числе и на папашиного дворецкого, правда, потом об этом потом пожалел и перед стариком извинился.

К Альберту также был приглашен Розенбах, который, как я заметил, стал более поверхностен ко мне и пренебрежителен. Но, несмотря ни на что, мы провели друг с другом весь день и вечер. До обеда играли в бильярд и карты, затем я писал акварельный дуэт, проработав до самого ужина, а после мы занимались солдатиками. Альберт раскрыл перед нами огромную карту, сохранившуюся с 1812 года, военная реликвия до сих пор таила пометки Кутузова и Барклая де Толли. Керр не мог наглядеться на эту карту, многое ему тогда вспомнилось, в глазах разгорелся живой огонек. Розенбах поддержал его настроение и, оживив предо мною давно ушедшие события, обмолвился в конце разговора: «так что, де Вьен, это вам не то же самое, что по сцене в платье скакать». Слова его, несмотря на всю их полную правоту, прозвучали жестоко и с упреком. Не могу вполне передать интонацию, но фраза произвела на меня тяжелое впечатление. «Раз не воевал, значит, что? Я не человек? Тоже помню то смутное время, но мне было всего одиннадцать-двенадцать лет! – вертелось в голове».

Разложив коллекционные фигурки военных, Альберт раздал планы. Командование постепенно менялось, каждый попробовал себя как и в российской армии, так и в качестве вражеской стороны. Игра настолько увлекла мое сознание, что я забыл обо всем и всех, любые заботы казались совершенно пустяковыми.

Покидая дом Альберта, я ощущал неподдельную грусть, а мысль: «так и закончился последний спокойный день», упорно не вылезала из груди.

28 Février 1824

В понедельник сделал визит Татьяне, что прошел в компании с Елизаветой Павловной, которая постоянно делала мне какие-то замечания, высосанные из пальца. Чтобы ты понимал, дневник, княгиня буквально следила за каждым моим движением и словом. Даже когда я невинно уселся рядом с Таней, то выслушал целую тираду о том, как должен и не должен себя вести в присутствии незамужней особы. Тогда как сама княгиня оказывала мне различные знаки внимания. В тот день мои плечи и руки приняли на себя больше прикосновений, чем когда бы то ни было. То их гладили, то на них теплилась ладошка, то их зачем-то сжимали. В голове даже зародилась мысль, что Мишель был прав насчет г-жи Елизаровой и ее чувств, хотя, не скрою, в этом мне стыдно признаваться.

Когда я уже оделся и собирался уходить, отдав поклоны княгине и Тане, произошла неожиданность. В переднюю вошли г-н Уткин, Лев Константинович и Миша, внося в теплоту дворца холод зимнего Петербурга. Сперва Мишель показался грустным и замученным, но стоило ему поднять взор на меня, он мгновенно просиял оскалистой улыбкой, безумно расширяя свои голубые глаза.