Впрочем, я отвлекся, начну сначала. Дорога в безрадостную глушь пролегала через поля, лесочки и забытые селения с полуразрушенными домами. Ночной снегопад прошел только в Петербурге, так что загородную дорогу несильно замело, кроны деревьев лишь слегка припудрило хлопьями снега. Пока мороз еще не охватил меня, я наблюдал за тем, как солнце озаряло ледяные дали, сверкая перламутровыми волнами, следил за лучами, играющими с узором на окнах, и мечтал, но как-то совсем без цели, о пустом. Мне было особенно грустно, но я не грустил, мне было нестерпимо одиноко, но я не был одинок, мне было тревожно, но не было об чем тревожиться. Всякая мысль и чувство, вдруг появившись, испарялись за ненадобностью. Думалось, что ежели бы отец высадил бы меня посреди дороги, то я бы даже не воспротивился… Лег бы себе где-нибудь в поле и уснул, глядя на холодное голубое небо. Даже представлял себе такую картину, часто обыгрывая фантазию в новом свете, но и эта глупость вскорости перестала тешить меня и угасла, утонув в черном океане меланхолии. Не замечая хода мыслей, уже не обращая внимания ни на дали, ни на узоры инея, я представил Татьяну. «Может, эта глупая графиня взаправду составит мое счастье?..», – прозвучал внутренний голос, – «она еще юна, свет не попортил ее души, не разбаловал сердце, ей не ведома ложь, вкус измен, не слышала она обольстительных речей, значит, будет мне кроткой, покорной женою, не воспротивится моим музам и душевным порывам». Средь тягучих измышлений, зеленого бархата штор и однообразных белых пейзажей за окном я потерялся настолько, что не заметил, как мы приехали в Хмеловку.

– Улыбайся, а то как на поминках, – проскрежетал отец, высовываясь из экипажа.

Коттедж Хмельницких оказался не таким плохим, каким представлялся мне, пока ехали. Дом их двухэтажный, с резными дверями и готически заостренными окнами, но не монументален, как любая готика, напротив, эфирен и нежен. На входе в особняк нас встретила Варвара Михайловна Хмельницкая, нарумяненная по моде старого времени. Вышла княгиня с мужем и старшей дочерью Ниной Германовной. Хозяева коттеджа сразу заметили, что мы хорошенько подмерзли с дороги, и пригласили нас в деревянную гостиную. Там наша компания пополнилась, вышел кланяться сын Григорий Германович, дочери: Юлианна, Элена и Розалия, а также четвертая барышня – Агния Бенедиктовна. Гостиная представилась нам в темных тонах ореха и синего шелка. Комнату согревал камин, к которому я тогда желал бы прижаться всем телом, чтобы хоть чуточку согреться с мороза, но наш стол, к моему сожалению, находился на эркере с окнами во всю длину, и из окон этих поддувало. Заметив, что я засмотрелся на узорчатый пол, г-жа Хмельницкая ненароком вставила: «а за паркет спасибо нашим слугам. Представьте себе, что выдумали эти негодники: стали заметать под ковер всякий сор, ходили потом с довольными физиономиями, упиваясь своею находчивостью! С тех пор мы не держим ковров».

Принимали нас хорошо. Угощали черным виноградом, малиновым и клубничным вареньями, горьким шоколадом для сердца, вишневыми пирожными, алыми клюквенными безе с мягкой начинкою и шоколадным муссом. Чай подавали черный, по вкусу напоминающий смесь ягод. За столом у меня было выгодное положение, откуда я мог разглядеть все лица вдоль и поперек. Григорий Хмельницкий пытался строить из себя важного человека и всеми видами показать, что с последней нашей встречи он сильно переменился и стал уважаемой персоной (только где? – непонятно). Сестры его одна за другой стреляли в меня своими быстренькими черными глазенками. Лишь Агния Бенедиктовна, ни разу не прикоснувшаяся к кушаньям, потупив взор, выделялась из присутствующих своей благородной скромностью и тихим поведением.