После бани Розенбах заклевал носом и удалился спать, жар не на шутку разморил его, а мы с Альбертом ушли в гостиную, где уместились перед камином. Вскоре Керр обуяло вдохновение, и он вновь принялся за стихотворения. Глядя на меня, расплываясь в доброй улыбке, вслушиваясь в потрескивающие дрова, князь неустанно карябал листочек карандашом. «Странно, давно мне не было настолько спокойно и благостно, как сейчас», – мыслил я, расслабившись на кресле, – «и ведь, что интересно, мы даже не говорим друг с другом, а все как будто бы молчим об одном и том же, поддерживая тишину, как диалог. Не помню, когда в последний раз отдыхал подобным образом и чувствовал себя столь умиротворенно. Нормальна ли эта тишина и спокойствие?».

– Виски пульсируют после бани; не люблю париться, – тихо обозначил я. – А Феликс Эдуардович, кажется, только после бани раздобрел и смирился, до этого и слова не сказал.

– Смирился? – отвлекаясь от записей, удивился Альберт.

– Он не хотел ехать, полагаю, и был точно обижен чем-то или даже разозлен: дулся, хмурился, тяжело молчал.

– Иногда лучше не говорить ничего, чем долго распыляться и бестолку, – заметил Керр. – Это он еще не на шутку болтлив сегодня! Обычно Феликс даже не вздохнет лишний раз. Присмотрись, Адольф, наш Розенбах всегда лишь кланяется при приветствиях и расставаниях, в компаниях улыбается или хмурится, ежели о чем-то думает, а за столом говорит только по делу. Кстати, это ничего, что я с тобой на «ты»? Люблю тебя слишком; не могу говорить «вы». Прозвучит забавно, но я испытываю к тебе отеческие чувства. Ты тоже можешь говорить мне «ты», ежели не против.

– Хорошо. Но прежде замечу, что ваше «ты», то есть твое, мне льстит. Признаться, я не замечал за Феликсом Эдуардовичем того, что ты мне сказал. Раньше он был более разговорчив.

– Война многое переменила, она научила нас больше думать и делать молча, а уж ежели хочется поговорить, то способы всегда найдутся. Кому-кому, а уж тебе, как человеку творчества, должно быть знакомо умение говорить без слов. Вот я, например, стихи пишу… всегда мечтал быть поэтом, но… то одно, то другое: служба, имения, кондитерский завод. Хочешь послушать пару стихотворений? За сегодня написал два, с собою в книжечке остальные.

Тогда Керр удалился за стихами, а по возвращению принялся декламировать их. Сочинения Альберта мне не понравились, но я этого ему не сказал, напротив, похвалил. После стихотворений мы с Керр обсуждали женщин. Альберт описывал мне свой идеал: светлые волосы, зеленые глаза, тонка, изящна, с востреньким носиком и непременно миниатюрна. Я вдохновился и изобразил пару лиц, но Керр выбрал только одно и запрятал себе.

Дачный штиль, эта спокойная, умиротворенная жизнь продолжалась до двенадцатого числа, поздним вечером которого мы с друзьями расстались в Петербурге. Впрочем, со своими немцами я распрощался ненадолго. Тринадцатого после полудня Эдмонд де Вьен вызвал меня к себе, прислав на Английскую аж четырех слуг с запискою: «срочно ко мне!». Так как я сразу же почувствовал неладное, то первым делом отправился за Альбертом и Розенбахом.

В рабочем кабинете отца окна были занавешены плотными шторами и не пропускали ни лучика свету. Старый князь, откинувшись на спинку красного вольтеровского кресла, стучал ногтями худых длинных пальцев о лакированный дубовый стол. Господин в круглых очках серьезно перебирал бумаги, бегло прочитывая на листках заголовки. Серый англичанин, расхаживающий по кабинету из стороны в сторону, чопорно курил трубку, а третий присутствующий читал газету, расположившись на диванах.