Прохладный воздух едва-едва дул из окна, хоть немного проветривая помещение. А я сидела на полу довольная, грязная и пыльная. Тело разгорячилось от физической активности, сердце быстро-быстро билось в груди, а с лица не сходила улыбка. Спать в таком виде было не с руки, поэтому, переборов себя, напоследок я сходила в общую душевую для слуг.

Даже вот так вот просто ходить без конвоя казалось дикостью, по которой я очень сильно скучала. Будь я на месте братьев, приставила бы охранника к этому сумасшедшему рабу, опасному преступнику и вообще ужасному человеку.

Время было позднее, так что по дороге никого не встретила. Это одиночество было таким спокойным, безопасным. Всё ещё непривычно ощущая себя в мужском теле, постаралась по-старинке не обращать внимания на то, что я уже не девушка, пока раздевалась и мылась.

«Вряд ли однажды я вновь стану женщиной. Возможно, мне следует начать думать в мужском роде…»

Но горячая вода внезапно закончилась, обрывая меня на важной мысли, тотчас заменяя её на тихий мат.

Вытерлась, зябко отмечая, что, возможно, горячую воду мне кто-то перекрыл нарочно, но решила, что это не то, с чем я сейчас смогу справиться.

«Не на правах раба тебе качать права, дорогая, так что и переживать не стоит».

Озираясь будто загнанный зверёк, я вернулась к себе, в свою новую чудесную спальню, и наконец уснула с сонной улыбкой на лице.

Утром, вероятно довольно ранним, я открыла глаза и тотчас поморщилась от боли. Метка дико болела, и пора было менять повязку. Пока мылась, едва её не намочила, что могло вызвать проблемы. А они успешно вылезали даже без этого!

Переодевшись в новые вещи, отложив старые на вечернюю стирку, я отставила зеркало, чтобы перекрыть узенький выход из моей «комнаты», и покинула каморку.

Часть меня не переставала благодарить услужливую память Ольгерта, то и дело дающую мне всё новую и новую информацию. Однако то, что я не имела доступ сразу и ко всему, напрягало. Будто бы всегда нужно было в уме сформировать вопрос, например: «Какого цвета снег?». И тогда память тебе всё же неохотно отвечала: «Белый». А могла и не ответить, отчего я сама себе казалась забывчивой и постоянно удивлялась своим знаниям. Словно снег внезапно оказывался и красным, и синим, а никак не белым.

Размышляя о работе своего мозга, тела, судьбы и, собственно, жизни, я дошла до кабинета лекаря. Жжение на лице с устрашающей скоростью усиливалось, не давая даже отвлечься на мои излюбленные темы. Резко захотелось плакать. Постучавшись, вошла внутрь, но никого не обнаружила. Не было бы так больно – возможно, я бы и плюнула на перевязку, но, казалось, если ничего сейчас же не сделать, мне будет только хуже.

Аккуратно поставив на чужой стол небольшое зеркало и разложив всё нужное для перевязки рядом, я медленно сняла с глаза повязку. Всё ещё непривычное, чужое лицо скривилось от боли, а волосы так и полетели на рану, благо я успела их перехватить, туго завязав марлей в хвост. Промокнула в спирте тряпочку и стала смывать засохшую кровь и сукровицу. Под ними обнаружился несложный, но очень болезненно пульсирующий узор – обрамлённый двумя изгибающимися по форме нитями округлый ромб, будто стекающий на щеку, а внутри – чёрточка. Вместе всё это великолепие напоминало перевёрнутый глаз, постоянно следящий за мной…

Осторожно нанеся прозрачную мазь, которой мне вчера обрабатывали рану, вздохнула с облегчением: боль медленно стала утихать.

– Что ты тут?.. – послышалось из-за двери.

Я дёрнулась, оборачиваясь. У входа замер дедуля-лекарь и взглядом метал в меня молнии.

– Доброе утро! Простите, что вот так вломился к вам, но мне нужно было срочно обработать рану, а вы ещё не пришли… Если бы знал, что нужно совсем немного подождать, то не стал бы заходить в ваш кабинет.