Когда от любви поет сердце, разуму лучше не подпевать, а дирижировать. В данном случае дирижировать предстояло мне. Но голова трещала в стучавших барабанным боем висках. Тишина шипела, шкворчала и требовала к себе внимания.

Я опрокинулся на спину, взгляд уставился в нависающий серый потолок. Трещины, которым миллион лет, навевали дурные мысли: если оттуда сейчас свалится огромный камень…

Нет, не надо, сто раз проходили: ляпнешь что-нибудь не подумав, а оно ка-а-ак сбудется…

Медленно досчитав до пяти, я поднялся: кто не успел, тот опоздал. Есть время разбрасывать камни, есть – собирать пришибленных. Заметившее меня чудо гороховое напоминало зайца, ополоумевшего от страха, но, несмотря на это, все же бросившегося на медведя. Бог слышит тех, кто кричит от ярости, а не от страха. Сжалившись, я досчитал еще до трех и только тогда влез рукой в заковыристое сплетенье ног. Клещи пальцев схватили Томину лодыжку и требовательно потянули. Она не хотела отлипать. Руки и ноги хватались за покорно откинувшегося под моим взглядом Смотрика, пихались, пытались скинуть руку, сбив второй ногой.

Впервые в нашем углу возникла подобная возня, и в пещере поднялись удивленные головы. А чужое внимание, как уже усвоилось, в новом мире равно неприятностям. Пришлось применить силу. Кисти превратились в тиски, поясница – в кран, руки и грудь – в стреножившую смирительную рубашку. Оттащив девушку, я разделил влюбленную парочку своим телом и жестко посетовал:

– Мы же договаривались.

Пылающее Томино ухо отдернулось:

– Мало!

Губки с неутешной детской обидой поджались, кулачки бессильно стукнули по земле.

– Много, – не согласился я.

– Я ничего не успела почувствовать!

– Зато он успел. И даже я.

Тома подозрительно свела брови, но не уступила:

– За пару секунд?

– Почти за двадцать, не считая твоего глупого сопротивления.

– Что такое двадцать секунд?! – почти выплюнула она в сердцах и мстительно прищурилась. – Да чтоб подарки тебе длились столько же!

Нечто в моем взгляде заставило ее закрыть рот ладошкой:

– Прости. Я же так ничего и не подарила.

– Песенку спела, – напомнил я.

Тома задумалась.

– Ладно, подарок за мной.

Я пожал плечами.

– Никуда не спешу.

Утром вожак отправил стаю вниз и на запад – в сторону башни Варфоломеи. До нее должно быть дня три неспешного пешего пути. Или четыре. Интересно, сколько это в километрах? С нашей горы башню не видно, рядом выступает другая гора. Возможно, она заслоняет. Или далекая дымка.

Еще интересно добраться до Большой воды – до реки, что обтекает горы. Неужели скалы настолько круты, что нельзя подняться вдоль течения и посмотреть, что там, за ними? Для местных жителей это граница, на ней заканчивается известный мир. Значит, начинается новый, неизвестный.

Сыто рыгавшая стая, только что отзавтракавшая остатками пиршества, с удивлением глядела, как мы с Томой закидывали в себя все съедобное, не связанное с сырым мясом, что только встречалось по дороге: жирные листья, ягодки, чудесных хрустящих насекомых. Вожак не возражал против явного самоуправства. На сытый желудок ему было лень лишний раз рыкнуть, не то, что куда-то тащиться и кого-то наказывать. К тому же, мы плохо выглядели, а больные члены стаи плохие бойцы.

Едва шумевший предгорный лес принял нас в свое чрево, стая тревожно зашевелилась, что-то учуяв. Замерли. Вожак отправил вперед разведчика.

Через пару минут тот возвестил свое возвращение радостным криком:

– Ррряв!

Со всех ног стая рванула вперед. Тома держалась меня, Смотрик держался ее, я следил за ними и за окрестностями: вдруг представится шанс слинять в человечий мир?