Осень. Бутылки мало, чтобы согреть лопатки

под телогрейкой, Юра, Саша, Иван Иваныч.

Это не мы бредём ли мимо мясной палатки,

где колбасу закрыли от зимогоров на ночь?

Мы, очевидно, ибо вон Адриан Остаде

нас заприметил глазом: мол, колоритны рожи.

Увековечит. Изверг. Нам это, Юра, надо?

На зимогоров разве мы (тет-а-тет) похожи?

Ну, что тут ответишь? Юра – это, разумеется, поэт Бекишев, Саша – видимо, поэт Бугров, а Иван Иваныч – некий всегдашний друг и собутыльник местной творческой интеллигенции, сам в прошлом не то гравёр, не то ювелир. А зимогоры – бородатые бродяги, бомжи. Бугров – лысый и в очках, а Бекишев с Разумовым – с огромными бандитскими бородищами. Про Иван Иваныча и говорить нечего. Не висельники, конечно, но в современники Адриану Остаде вполне годятся. Опять же перечитывают «Уленшпигеля» и любят голландский/бельгийский футбол:

Главное – ван Остаде не предлагать баклагу.

Пусть нарисует трезво нас возле этой липы,

где, на скамейке сидя, кушаем мы салаку

и говорим про Вечность, ту, где мы жить могли бы.

Самое замечательное в повествовательной стилистике Разумова то, что по прочтении подобных фантасмагорий никогда не возникает стойкого ощущения, что это… фантасмагории. Так, какое-то пролётное удивление – типа, откуда здесь, возле этой обшарпанной липы, ещё и голландцы с мольбертами берутся?! И всё… «Пусть нарисует трезво…». Липы, в конце концов, растут и на берегах Северного моря, а салаку с селёдкой ван Дейки и ван Бастены любят больше нашего! Но главное, ван Остаде сразу заприметил знакомые до боли взгляды, веками устремлённые в Вечность. Они из одной буколики, и для них, по большому счёту, нет ни эпох, ни территорий, ни наций. Есть Вечность, в которой одни реально живут, а другие о ней пока только говорят и мечтают (конкретно об этом в статье о Ю. Бекишеве – «Часть золотого пути…»). Эта тема ещё глубже развивается в посланиях к поэту и доктору исторических наук Алексею Зябликову:

Под лампой с абажуром из Микен

переверните клинописи лист

и напишите строчку в Карфаген,

другую – в Рим, где тоже «Интурист»

имеется, наверное, отель

(не знаю, где я буду в этот час).

Мне голову кружит античный хмель.

Порою я встречаю там и вас.

Нам выпало бродить среди руин,

не замечая битых кирпичей.

Подмигивает Брейгель нам с картин.

Но он – не мой. Точнее, он – ничей.

Ещё точнее – он, похоже, всех,

в ком зреет мозг, не покладая рук.

(Алёша, тут раздался чей-то смех.)

Пройдите мимо, мой шумерский друг.

Не дайте повод вострубить ослу,

Что он умнее вас или меня.

…В Александрии я разгрёб золу –

там на обложке было «Ю. Тыня…».

Микены, Карфаген, Рим, Александрия – безусловная антика, подмигивающий Брейгель – позднее средневековье, а Тынянов – русский двадцатый век, согражданин Разумова по миру метафоры и коллега Зябликова – по роду научных занятий. Что ж тут удивительного? Забылся под гул авто на берегу Волги, а пришёл в себя где-то на Ниле под стенами сожжённой сельджуками Александрии. Ну и конечно, Питер Брейгель бессмертен лишь для тех, «в ком зреет мозг, не покладая рук…».

Но особое место в «Буколике» занимают послания к Юрию Бекишеву, о чём сам автор сообщает в послании к П. Корнилову, что «Бекишев устал в свой сундучок совать их». Очевидно, об этом следовало бы написать отдельную статью или даже литературоведческое исследование, но до поры заметим лишь, что Бекишев для автора «Буколики» не только друг, но и самый авторитетный учитель, создатель того особого поэтического мира, в совершенство и художественную ценность которого Разумов уверовал давно и окончательно:

«Юра! – кричу под мухой (пара бутылок пива). —