Еще за секунду до этого я старательно крутил педали, преодолевая напор воды, катившейся по Дирман-стрит, и в следующее мгновение переднее колесо моего скакуна угодило в невидимую под водой расселину у тротуарного выступа и весь изъеденный ржавчиной остов его устрашающе содрогнулся. Далее несколько событий произошло одновременно: руль сложился пополам, спицы переднего колеса лопнули, сиденье завалилось набок, старые швы рамы наконец сдались и разошлись и я внезапно оказался лежащим на животе в воде, противно устремившейся внутрь моего желтого дождевика. Некоторое время, не знаю уж сколько, я неподвижно лежал, пытаясь сообразить, что же случилось и что, Бога ради, смогло так неожиданно выбить меня из седла. Когда же я сел и оттер воду со своих глаз и посмотрел на велосипед, то в одно мгновение понял, что моему старому, во всех отношениях, другу пришел конец.

Мой велосипед, который был стар, по меркам жизни мальчишки, задолго до того, как попал в мои руки с развалов блошиного рынка, более был не жилец. И сидя вот так под дождем, я не испытывал ни малейших сомнений по этому поводу. То, что давало жизнь этому созданию человеческих рук, инструментов и мысли, теперь развалилось и лопнуло по швам и воспарило в сочащиеся водой небеса. Рама треснула и погнулась, ручки руля висели на одном честном слове, седло повернулось в обратную сторону и напоминало свернутую голову. Цепь слетела со звездочек, с переднего колеса соскочила шина, сломанные спицы торчали во все стороны. При виде таких смертельных ранений я готов был разрыдаться, но несмотря на то, что мое сердце сжимала невыносимая печаль, я знал, что слезами горю не поможешь. Просто все дело было в том, что мой велик откатал свое, износивши до последней крайности тело, и со спокойным достоинством добрался до конца дней своих. Я был не первым его владельцем, и может быть дело заключалось и в этом тоже. Быть может все дело было в том, что велосипед, однажды выставленный из дома своего хозяина за ненадобностью и по старости лет, год за годом чах от тоски по тем первым рукам, что держали его руль, год от года еще больше старея, и в минуты покоя и по ночам видел свои особые велосипедные сны о дорогах, по которым катился в молодости. По сути дела мой велик никогда не был по-настоящему моим; он носил меня на себе, но его педали помнили прикосновения ног другого хозяина. И в эту дождливую среду он наконец решился покончить с собой, и причина тут заключалась, может, и в том, что он, мой велик, знал так же и то, что мне до смерти хочется заиметь другой велосипед, который бы принадлежал с самого начала мне и только мне одному, который был бы создан лишь для меня. Может быть дело состояло и в этом тоже. Все, в чем я был точно уверен в этот момент, так это в том, что весь остаток пути до дома мне придется проделать на своих двоих и что ни за что в жизни я не смогу заставить себя нести останки своего велосипеда.

Оттащив сломанный велик с дороги к чьему-то двору, я прислонил его к стволу дуба и зашагал домой в насквозь промокшем дождевике, с ранцем, в который пробралась сырость, за спиной, и в башмаках, которые скрипели от налившейся в них воды.

Когда, возвратившись вечером с работы, папа узнал о печальной судьбе моего велосипеда, он решительно усадил меня с собой рядом в кабину нашего пикапа-грузовичка и мы вдвоем покатили на поиски обломков велика, которые должны были дожидаться на нас на Дирман-стрит.

– Наверняка его еще можно починить, – говорил мне отец, и дворники елозили взад и вперед, старательно разгоняя воду стекающую по ветровому стеклу. – Мы найдем кого-нибудь, кто сварит раму и руль и наладит остальное. Это выйдет наверняка дешевле, чем покупать новый велосипед.