Перед тем как свалиться в сон, первый за последние трое суток, Катерина заглянула в комнату Мелани. Малышка сидела на подоконнике и смотрела в небо, густо усеянное звездами. Рудковски поколебалась, стоит ли беспокоить сестренку, но в конце концов решила присесть рядом с ней.

Они молчали то время, которое одновременно казалось и вечностью, и мгновеньем. Впрочем, безмолвие не нагоняло неловкость. Атмосфера еще оставалась отравленной – зачем сотрясать воздух речью, что, словно масло на сковородке, добавит в него шипения?

Как Катерина узнала позднее, бабушка все же пыталась знакомиться с внучкой. Вернувшись из церкви и чуть оправившись, если отсутствие слез можно было назвать «оправлением», Агата пришла на песочную кучу к малышке и осторожно спросила: «Не хочешь поиграть вместе?»

По словам Джозефа, когда Мелания не сидела на заднем дворе, она закрывалась в комнате и рисовала. На этом ее интересы последних недель и заканчивались. Причем девочка не спешила хвастать рисунком на публике, как случалось раньше. Напротив, заканчивая рисовать, малышка комкала листки и со злостью швыряла в корзину.

Будучи матерью, Агата тоньше чем кто-либо чувствовала беспокойства Мелании. Сердце женщины разрывалось от неспособности помочь, и она на свой страх и риск предложила совместное мероприятие. Девочка посмотрела на Бристоль безучастным взглядом, откинула лопатку в сторону и молча ушла домой. В последнее время малышка не жаловала объяснениями никого, кроме сестренки. Впрочем, и той доставались лишь крохи того, что раньше считалось пышным тортом.

Агата, с несвойственным ей пороком сдаваться, отправилась вслед за девочкой. Когда же Мелания захлопнула дверь, миссис Бристоль не стала сердиться за неуважение. Если женщине было кого винить, так себя саму. Где это видано – не появляться в жизни малышки с ее дня рождения, а затем заявиться в прискорбный период и ожидать радушных приемов?

Пожелав Мелани спокойной ночи, Катерина решила пойти к себе. Девочка, задержав сестру в проеме, спросила: «Ты уезжаешь?» Вопрос вонзился в Рудковски острым лезвием и по живому резал ее сердце. Слезы хлынули из опущенных век Катерины и на фоне гробовой тишины градом стучали по полу.

Девушка не повернулась и не ответила. Не подошла она и обнять сестренку – это прикончило бы обеих. Рудковски вышла из детской и плотно захлопнула дверь. А дойдя до кровати, упав на нее и коснувшись подушки щекой, забылась и впала в мертвецкие сети ночи.

Тем временем первый этаж посеревшего дома не спал. На кухне Рафаэль, вызвавшийся помочь с бумагами, разбирал документы. В гостиной велись беседы Агаты и Джозефа – те усердно наверстывали упущенные двадцать лет.

– В последние дни Элеонора совсем перестала кого-то узнавать, – говорил, едва не срываясь на писк, Рудковски. – Подери меня черт за эти слова, но я рад, что все позади. Теперь она хотя бы не в муках.

Агата прикрывала искривленный рот ладонью, словно в попытках не выпустить крик отчаяния. Миссис Бристоль впервые видела, чтобы так сильно страдал мужчина, а за свои шестьдесят она повидала немало.

Хотя этих двоих разделяли сотни упущенных дней и возможностей, толковать о распрях из прошлого не хотелось. Обсуждали насущное, причем делали это, как братья по полку, воюющие против единого врага – смерти.

Женщина видела: мистер Рудковски в той же агонии, в какой пребывала она сама. А когда двое морально раздавлены, лучшее, что они могут сделать, – обоюдно покаяться в изнеможении. Бедолагам неоткуда черпать мужество идти дальше. Источники сил внутри пересохли, а надеждой становятся время и вера.