Впрочем, полноценна ли эта жизнь? Разве прелесть не в том, чтобы всецело отдаться моменту? Переживать глубоко и радости, и печали? Оставаться живым, то есть чувствовать, ощущать, без желания торопить жизнь вперед?

Завороженная, Катерина долго смотрела на робкие волны. В какой-то момент ей захотелось кричать, и девушка даже открыла рот. Напрасно – звук остался внутри и раскатистым эхом отзывался от внутренних стенок.

Рудковски бродила долго. Стало смеркаться. Как ей то ни претило, следовало возвращаться в осиротевший дом. В этом крылось условие миссис Бристоль: хотя едут они по печальному поводу и помощь родных очень кстати пришлась бы семейству, Агата хотела уехать сразу за церемонией. Впоследствии, правда, она смягчилась до следующего утра, и Катерина решила провести вечер с близкими. Тем более что ряды их редели – кто знает, какая их встреча последняя?

Домой однако девушка не спешила. Она стала оттягивать возвращение более сложным маршрутом. На обход Энгебурга, города-лилипута, нужно с большего минут двадцать, и Рудковски пришлось изощриться, обогнуть площадь – она отвоевала у времени еще пару минут.

Проходя мимо площади, Катерина замедлила шаг. Из неприглядных пейзажей города этот казался ей наиболее сносным – девушка задержалась, чтобы лучше его запомнить. Когда Рудковски вернулась к маршруту, взгляд зацепился за нечто знакомое. Катерина прищурилась и обомлела: навстречу ей – Боже правый! – шагала Алисия.

Девушка тут же вспомнила, почему она рвалась отсюда уехать. Хочешь или не хочешь, здесь неминуемо натолкнешься на прошлое. Рудковски подняла ворот пальто, уставилась в землю и зашагала быстрее. Каблуки ее звонких ботинок стучали часто – будто дождь, барабанящий ночью по окнам.

В глубине души Катерине хотелось, чтобы женщина ее заметила. Рудковски страждала упасть в объятия, тем более – хоть и не ее собственной – матери. К счастью или печали, дамы разминулись. Как портовые корабли, в спешке и безразличии друг до друга.

По дороге домой девушку вдруг затронуло новое наблюдение. Катерина не без вины осознала: в ней пылает звериная злоба на отца и себя. На мужчину – ведь он не позволил Рудковски увидеться с матерью. На себя оттого, что она, как овечка, беспрекословно послушалась.

В свою очередь, Джозеф сердился на Голдмана. Не будь дело в мужчине, не наметили б свадьбу. Не наметь они свадьбу – не летели б тревожные новости. В конце концов, кто же знает, каков был их вклад в инсульт миссис Рудковски?

Каждый в доме выискивал виноватого. Такова уж стратегия пострадавших – в сложных обстоятельствах прятаться от ответственности, перебросить вину на соседа и ждать облегчения. Облегчение, правда, здесь приходит редко.

Вернувшись домой, Катерина демонстративно протопала мимо отца – тот не стал приставать к Рудковски с расспросами: спрашивать ни о чем не хотелось. И все же Джозеф с удивлением обнаружил: он корит не только мистера Голдмана и внешние обстоятельства. Прямо сейчас мужчина, не жалея слов, придирался к себе: почему бы ему, главе стаи, не утешить девочек? Отчего не сидит он теперь у кроватей сестренок и не отвлекает их от событий последних дней?

Перед Рудковски в его сорок пять впервые предстала слабость духа. Мальчишка не чувствовал себя немощным в детстве, когда отец избивал его за любые просчеты. Не украденная со склада буханка, не сбитый ценник за пачку и без того дешевого табака – все это становилось поводом для побоев. Не ощущал себя немощным парень и в бедной юности – тогда ему приходилось работать самое малое по шестнадцать часов. Но сейчас, пережив столько тягостей и невзгод, имея в мешке опыта и проблемы, и их решения, Джозеф сломался. Мужчина не то, что не мог утешать увядающих дочерей – ему не по силам казалось спасти самого себя.