Почти с порога энгебуржцы, как гиены, рыскали в поисках падали, повинуясь закону: «Кто ищет – тот найдет». Едва завидев безучастность Рудковски, толпа принялась возмущенно шептаться. Одни заявляли, что плачет даже суровый Джозеф, обычно скупой на сочувствие. Другие одобряли поведение Мелани: малышке должно кривиться и плакать, тем самым оправдывая ожидания публики. Но каков шквал обвинений обрушился в сторону Катерины! Стань он ветром – тотчас вырвал бы все деревья с корнями.

Где это видано, чтобы дочь не убивалась прилюдно по матери? Что за бесчеловечность живет в душе девушки, если та не позволяет себе проронить ни слезинки? Как можно сразу уйти и не выслушать соболезнования? Верно сделала Элеонора, что оставила эту деваху в одиночестве! От ее улыбок и раньше разило лицемерием – теперь гнилая душа и вовсе предстала нагой. Как же они были правы!

Такими судействами потешалась толпа, забывая о том, как «приветливая хохотушка Рудковски» здоровалась с ними на улице; как девушка слушала их бесконечные жалобы, отрезая куски драгоценного времени; и как Катерина, пусть и нехотя, вызывалась помочь, когда о том просили.

Но не только Рудковски предстала перед суждениями публики. Жестокой участи не избежали Агата и Голдман. По площадке церкви прокатывались, будто перекати-поле, обсуждения «незнакомки с серебряными волосами» и ее компаньона – «мужика в неприлично богатом костюме».

Миссис Бристоль, с элегантностью, не утраченной даже в эти дни, Рафаэль, с аккуратно уложенной шевелюрой и шлейфом парфюма, разительно выделялись на фоне запущенной энгебургской толпы. А толпа не особенно жалует тех, кто цветет на фоне ее посредственности. То, что непривычно для публики, то, что выше и лучше ее, подлежит пересуду. Так презренные языки облизали пару помойными речами.

Уже позже в доме Рудковски подруги покойной – несмотря на запреты Джозефа такие у Элеоноры имелись – помогали семейству с формальностями, каких требовал ритуал. Впрочем, куда больше кумушки помогали себе, забавляя друг друга нехитрыми сплетнями, и Катерина решила: единственное, чего заслуживал этот суд, – отказ от игры по его правилам. Не глядя на то, что общество сплетниц до тошноты ей претило, Рудковски благодарила женщин за помощь. Девушка получила возможность проветриться, чем она с удовольствием и воспользовалась.

Катерина брела по знакомым улочкам Энгебурга в мамином старом синем пальто и с такого же цвета губами – помадой дрожащего и от холода, и от ужаса человека. Несмотря на то, что стоял апрель и в Геттинберге уже пахло летом, Энгебург походил на разрушенное непогодой, серое и холодное здание. А возможно, девушке это лишь казалось. Может, город веками был блеклым, безынтересным, убитым, но всегда находились моменты, готовые все исправить. Сейчас же Энгебург затянула туча отчаяния.

Вся жизнь Рудковски теперь подлежала разительным переменам. В толстокожей душе словно выключили отопление. Да и откуда взяться теплу в ледяном дворце, в каком непутевые конькобежцы то и дело царапают лед своим лезвием?

Катерина не знала к кому отправиться, чтобы снискать утешение. С Карлой они давно не общались – перспективы встретить знакомых пугали. Словом, девушка заручилась решением: ничего не осталось – только справиться самостоятельно.

Рудковски дошла до реки и в молчании стала у берега. Хотелось бы ей быть такой же текучей, как эта вода: унесла печаль – и тотчас забыла. Нет смысла копить все в себе, превращаясь в болото, стоячее, затхлое. Куда привлекательней беспрестанное бегство вперед – никаких сожалений о безвозвратном.