Жизнь как она есть. Объяснение в любви Владимир Троекуров

Моей любимой дочери, а также всем неверующим и изверившимся во Христе

ПОСВЯЩАЕТСЯ

Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему

даждь славу о милости Твоей и истине Твоей.

Пс. 113: 9

Путь к совершенству Отца – сострадание.

Прп. Исаак Сирин

Когда однажды я возвращался из служебной командировки в поезде дальнего следования, судьба свела меня с необычным попутчиком.

– Борис, – просто представился он.

Это был человек зрелого, если уже не пожилого возраста: густая седая шевелюра, округлый, тщательно выбритый подбородок, внимательные, глубоко посаженные серые глаза на квадратном лице, – все в новом знакомом производило приятное впечатление. На его правой руке тускло поблескивало потертое обручальное кольцо.

Других пассажиров в купе с нами не было, и мы разговорились.

Как обычно бывает с незнакомыми людьми, беседа шла о том, что на слуху, что обсуждают и пересуживают телевидение и Интернет. Когда речь зашла о Церкви и «служителях культа», я походя прошелся по порокам духовенства и суевериям прихожанок и заключил:

– Вообще, все это такая чушь, о которой современному человеку с высшим образованием и говорить странно.

– Что вы имеет в виду? – спросил меня Борис.

– Я говорю о Боге, мистике всякой… Я, конечно, понимаю: родная история, вера предков, народные обычаи, обряды… У меня вот товарищ с женой – люди неверующие, но сына крестили. Спрашиваю: «Зачем вам это?». «На всякий случай», – отвечают и улыбаются. Может, так и надо, чтобы жить в традиции… Я сам принимаю Бога в культурном плане…

– То есть?

– Ну, хотя бы как часть нашей литературы, искусства, философской мысли… Как некий культурный символ… Но считать себя Его созданием?!. Будучи зрелым человеком, опять вернуться в положение ребенка, поставить себя в зависимость от Отца?!. Я отказываюсь! Зачем мне это? Я самостоятельный человек, сам отвечаю за свою судьбу. Мне «наверху» никакой контролер не нужен!

– Да, но тысячи и миллионы других людей жили и живут иначе.

– Это их право. В Африке вон себе носы прокалывают или шест к спине пришивают и танцуют под барабан, поклоняются тотемным животным – крокодилу, скажем. Что же, и мне то же самое делать?

– Наверное, во тьме прошлых эпох кто-то из наших с вами предков занимался примерно тем же самым. Но тысячу лет назад ваш тезка, князь Владимир, крестил киевлян, да и всех остальных своих подданных. С тех пор наши пращуры и прадеды веками ходили в православные храмы на литургию. Неужели все это держалось на одной необразованности и инерции традиции?

– Не знаю. Может быть, – ответил я безразлично, глядя в окно, но потом, догадавшись, с удивлением спросил:

– А вы что же, серьезно полагаете, что за всем этим что-то стоит? Какая-то высшая реальность? Творец мира, Который благ, всемогущ, всесилен и тому подобное?..

– Не сомневаюсь в этом, – сказал Борис спокойно.

– И вы, стало быть, не принимаете бунта Ивана Карамазова, отказавшегося от будущей «всемирной гармонии» на слезе невинного ребенка? – стыдно признаться, я добавил в свой голос иронии.

Тень набежала на лицо Бориса. На нем проступило скрытое дотоле душевное напряжение и даже страдание.

– Молодой человек… – обратился он ко мне изменившимся голосом.

«Не так уж я юн, как кажется», – мысленно возразил я с обидой.

– …У вас есть дети?

– Нет, – ответил я. – Вообще-то я не женат…

Что-то подсказывало мне, что я зря упомянул о ребенке.

– В таком случае мы с вами принципиально различаемся тем, что вы теоретик, а я практик, – продолжил Борис. – Да, вы думаете о жизни, пытаетесь в ней разобраться. Но беда в том, что, прослушав курс лекций на филфаке или в литинституте, проштудировав «классиков», вы решили, будто познали все на опыте, как и они. Что, разочаровавшись в однокурснице, познали страдания любви; увидев клирика на иномарке и прочитав в «Московском комсомольце» о коммерческих махинациях священнослужителей, вы постигли природу Церкви, а услышав от приходской старушки, что Троица, в Которую она верит, – это Христос, Богородица и Николай Угодник, вы познали догматы веры и заодно узнали цену образованности. Прочитав Достоевского и теоретически посострадав абстрактному ребенку и всему страждущему человечеству, в порыве «праведного негодования» вы решили, что вправе хулить Творца…

– Да я и не собирался… – попытался возразить я.

– Но я не осуждаю вас, – не дал мне договорить Борис. – Потому что когда-то я сам был таким. И думал, и рассуждал я так же. И аргументы у меня были те же. Только я читал не «МК» и «НГ»1 как вы, а советские учебники научного атеизма, «Забавную библию» и журнал «Атеистические чтения», которые вы, наверное, и в глаза не видели. Я был октябренком, пионером и комсомольцем. Я был коммунистом по идеалам, а не по партбилету. Я читал лекции о вреде религии в подшефной школе, слушал и сам рассказывал богохульные анекдоты. Да что там… Если говорить все по порядку, нам и вечера не хватит…

Я молчал. А он вдруг стал рассказывать о себе. Вначале не очень охотно, как бы через силу, но потом, видимо почувствовав во мне внимательного слушателя, все более и более откровенно, даже исповедно, так что мне временами становилось не по себе. Я слушал его, не прерывая. Через какое-то время с его молчаливого согласия я начал кое-что записывать в свой блокнот… Мы проговорили весь вечер, всю ночь… За окном проносились станции и полустанки. Я несколько раз выходил из купе за кипятком для чая. Поезд делал ночные остановки и вновь мчал нас сквозь тьму, а перед моим мысленным взором, как пейзаж за окном, протекала чужая жизнь, полная банальных бытовых неурядиц, высокой поэзии чувств, трагедийного накала страстей и духовных откровений.

Я был поражен, захвачен нехитрым внешним сюжетом чужой жизни. Вряд ли мне удалось бы по памяти изложить все его откровения о себе. Но, к счастью, мне посчастливилось разыскать его потом в Москве и (не без труда) уговорить поделиться со мной некоторыми своими записями…

Читая и разбирая его дневники, я мало-помалу вошел во внутренний мир его жизни, в его язык. Наткнувшись на обилие цитат из Священного Писания, ссылок на богослужебную литературу и святых отцов, я стал сверяться с источниками (профессия, однако) и даже ходить на церковные службы. Конечно, я далек от той глубины, которая была открыта Борису, но что-то все-таки я понял…

Мы еще не раз встречались с Борисом, пока он не переехал в Киев. Прошли годы, я потерял с ним связь, однако остался благодарен ему за ту новую жизнь, которой теперь живу. Возможно, его история поможет кому-то еще обрести жизненные ориентиры. Я изменил имена, бытовые детали, но главное осталось неприкосновенным. Так родилась эта повесть.

Жизнь Бориса не задалась с самого начала – он умер в родовых путях. Мужественные советские медики, эти «люди в белых халатах», по халатности и равнодушию прозевали начавшиеся роды у ничем не примечательной роженицы: воды давно отошли, и крупный ребенок задохнулся, застряв между уютной материнской утробой и покуда неизвестным ему белым светом. Мертвое тельце в конце концов удалось вытянуть с помощью акушерских щипцов, повредив, правда, мягкие еще кости черепа, и с трудом оживить. Не такой уж редкий случай, как говорят акушеры. И не с таким прошлым люди живут. Борис тоже жил.

Воспоминания его матери о мучительных и смертельно опасных родах, бытовая неустроенность, сложные отношения с мужем и проблемы с женским здоровьем стали причиной того, что Борька остался единственным ребенком в семье. Мать Борьки, недавняя москвичка из тамбовского села, принесла окрестить его в небольшую московскую церквушку, чудом ни разу не закрывавшуюся во все годы повсеместной борьбы с «опиумом для народа». В ожидании своей очереди Борька отчаянно кричал на руках своей тетки, вырывался из одеяла, так что выставил-таки на мороз свои босые розовые пятки, пока его мать ездила домой за забытым паспортом. Но в конце концов таинство совершилось и Борька родился вторично, на этот раз во Христе.

Все раннее, несознательное еще детство Борьку мучили головные боли, от которых он кричал днем и ночью, лишая сна и покоя родителей. В более сознательные годы его изводила тошнота в общественном транспорте, на котором его таскали по дошкольным детским учреждениям Москвы, когда по ее улицам на радость восторженной толпе проезжали колонны автомобилей с первыми героями-космонавтами.

Родовая ситуация полной беспомощности, мучительного удушья и ужасного конца не оставила в памяти Бориса ничего, но где-то в потаенном месте его души, которое именуют мало что объясняющим словом «подсознание», весь этот ужас остался навсегда.

Собственно, сам Борис узнавал подробности своего рождения из разговоров своей матери с ее собеседницами, случайно и урывками, и они мало что ему дали. Но, видимо, столь неудачное начало наложило неизгладимую печать на всю последующую жизнь. Сколько Борис себя помнил ребенком, он всегда играл в войну и был убитым. Причем многократно в течение одной игры со сверстниками. От этого зимой он возвращался домой весь мокрый с головы до ног: умирать приходилось почти взаправду и на снегу. Летом он отделывался пылью и сором на штанах и рубашке. Один раз довелось утонуть. Правда, не совсем, хотя и по-настоящему. Их городской детский садик имел открытый бассейн во дворе, и летом всю голую малышню выводили туда купаться. Холодной воды не жалели, и она доходила им до груди. В воду кидали надувные резиновые круги и полуспущенные автомобильные камеры. Вот такая камера и подвела маленького Бориса. Малыш вознамерился улечься на нее животом, и она притопла под весом Борьки, оторвав от дна его ноги. Голова, угодившая в широкое внутреннее кольцо, оказалась под водой. На поверхности осталась торчать только попка в трикотажных трусиках. Борька с интересом разглядывал под водой чьи-то ноги, делал попытки выбраться, но не мог ничего изменить в своем подвешенном положении. До страха, удушья и хлебания воды дело не дошло. Рассерженная воспитательница вытащила его за трусы из подлой западни, пригрозила и потребовала от него больше не баловаться. С тех пор во время купания, в каких бы водоемах оно ни происходило, Борис больше никогда даже на детские круги не ложился животом, но пролезал внутрь и безопасно греб ручонками, натирая себе подмышки до красноты. За безопасность тоже надо было чем-то платить.