Советское детство

Насколько он помнил, в первый раз смерть предстала ему в образе мертвой аквариумной рыбки, которую они всей детсадовской группой вместе с воспитательницей носили хоронить, где-то за забором их детского учреждения. Могилку рыбки разорила потом бродячая кошка. Образ человеческой смерти был сложнее. Когда он вместе с другими детьми гулял во дворе своего дома, добрый старичок в желтой соломенной шляпе и светлом парусиновом пиджаке иногда угощал их конфетами. Ребята показали Борьке окно его комнаты в соседнем доме. Потом Борька услышал от них, что дедушка умер. Он помнил, как смотрел на темный проем окна в желтой стене. Влетавший в открытую форточку ветер шевелил страницы лежащей на подоконнике книги. Таким запомнился ему первый образ человеческой смерти. Позже она обрела конкретные черты.

Лето он проводил в деревне у бабушки. Туда же съезжалась многочисленная родня: тетки и дядья, двоюродные братья и сестры. Там было шумно и весело, много ягод и яблок в саду, пруд, луга, шипящие гуси, кудахтающие куры. Там блеяли загоняемые во двор овцы, корова исправно поила всех молоком, куры несли настоящие яйца… Можно было спать до обеда, а не ехать спозаранку в детский сад… Словом, тихое детское счастье на свежем воздухе. Но однажды, когда все были в доме, у него на глазах младший братишка погнался за кошкой. Та бросилась в кухонный чулан и с перепугу сиганула на верхнюю полку, оттолкнувшись в прыжке от большой, накрытой крышкой кастрюли, в которой закипала вода. Кастрюля слетела с керосинки и обдала кипятком трехлетнего малыша. Саша зашелся в крике…

Ближайшая больница была на железнодорожной станции в двенадцати километрах от их деревни. После дождя машины по жирному маслянистому чернозему, называемому грунтовой дорогой, ехать не могли. Пока нашли тракториста, пока синий работяга «Беларусь» с тесной кабинкой, в которой с трудом помещались два человека, довез мать с малышом до врачей… Братик умер в больнице. Обратно его привезли в маленьком гробике. На деревенском кладбище Борька стоял за гробом, в головах. Саша неподвижно лежал, а вокруг плакали и причитали взрослые. Все подходили и целовали Сашу в восковой лобик.

– Боря, поцелуй братика, – говорили ему его тети.

Но ему было страшно только от одной мысли, что он должен прикоснуться своими губами к этой желтоватой коже на выпуклом лобике Саши, который уже ничего не говорил и даже не двигался, о котором все вокруг говорили, что он умер…

Вопрос принца Датского в первый раз встал перед Борисом рано, лет в пять-шесть. Как-то, обидевшись за что-то на своих родителей, он лежал ночью один (родители были на коммунальной кухне) на кровати в их единственной комнатке и размышлял об ответных мерах. «Больше не буду есть еду, которую они мне дают. Ничего мне от них не надо, – решил он. – И одежда их мне не нужна». Придя к этой мысли, он снял с себя ночную рубашонку и уже не стал накрываться одеялом. Стало холодно, но обида была сильнее. «Мне ничего от них не надо. Я все им верну – одежду, игрушки… Но они же меня еще и родили…» Последняя мысль его озадачила. Выходило, что для полных счетов с папой и мамой надо было отказаться от подаренной ими жизни, то есть умереть. Эта была крайняя степень освобождения от детской зависимости, но на тот момент обиды на нее не хватило. Он нехотя оделся, помучался еще своим открытием и незаметно для себя уснул.

Детские сны Бориса всегда были мучительными. Все раннее детство его изводили ночные кошмары. Его убивали ножами, саблями, расстреливали из винтовок и автоматов… Он падал с огромной высоты в зияющую бездну с замирающим сердцем и чувством сладкого ужаса… Со временем Борька запомнил, что полет в бездну заканчивается не ударом о землю и болью, а пробуждением и чувством облегчения от пережитого. Хуже обстояло дело с ножами. Он панически боялся ножевых ранений в своих снах. Угрозы удара ножом в разных сюжетных вариантах изводили его ожиданием боли от вонзающейся в плоть стали. Страшнее всего было то, что время от времени он их все-таки получал и тогда с криком просыпался.