Ведро воды
Капал снег.
Превращаясь в трухлявую жижу, он неуютно жался к земле, затем плачуще издыхал и трансформировался в похожие на жидкие облака лужицы.
Стайно, они растекались в ручей и, глотками, выделяя парок от пригревающих водяную кожицу лучей, журчаще чавкали, чтобы слиться в поток.
Весна сжигала парик прошлогодней травы, клоками, вырывая лишайно волосяной уголёк.
Недалеко скрипуче надрывалась ось, вращая душащую кричащую цепь.
Дырявый, прогнивший колодец.
Ведро шлёпало по морозной воде, захлёбывалось в талых водах, и нехотя прерывисто лезло вверх.
Ловко поймав дужку, прикасаюсь к губам липким металлом.
Аж передёрнуло, водица с привкусом жжёной земельки ободрала горло.
Под ложечкой зашкворчало.
Чучело голода отлетело.
Заморозки
Остывала от замороженных припадков рыхлая весенняя топь.
Жалобно, изощерённо, воздух резало неясное оперение чёрных с яркими клювами, птиц.
Шипела, пенилась боль каменистого выпада в ночь, короткого беспокойного дня.
Кое-где жгли траву, и густой витой запашок переваливался через оконное дупло, душисто драл ноздри, и, скатываясь в комок, скуляще сворачивался в закрюченного нашкодившего щенка.
Тихо, по-волчьи выло бледнолицее лицо ранней луны, чей кривой нож так настырно пытался отогнать ночные страхи, что крутился ужом после убаюкивающей тюльпановым закатом деньской расслабленности.
Стёкла, стянутые хрусталической плёнкой инея, тревожно трещали.
Заморозки навалились толпой, изломали, скомкали и укрыли лужи плёнкой бархатистого льда.
Я искал спасение в свёрнутом пространстве помещения, но тщетно, голодный воздух добрался и до меня, заключая в холод бесцветного подземелья.
Какая тишь.
Пластмассовая тьма.
Пахнуло розочками.
Исхода нет
Был упругий ветренный вечерок.
Моль снега садилась на кудрявую шапку волос и вырабатываемый адреналин бесшумно уничтожал крылатых.
Оса фонаря, вонзив жало в промёрзшую плоть льда, жалобно жужжала в поиске тепла, даря светлое облачко нектара люменов.
Дома наклонили неясную тень от сгоревшего солнышка, превращённого тьмой в изогнутое лезвие луны.
Каблуки оставляли искорёженные следы на свежем ковре помертвевшего снега.
– Я сейчас, за марафетом сбегаю… – сказал ему приятель и нырнул в облупленный дом.
Фонтанка стояла в крепком застое.
Окна промёрзли и узор скрывал кружевами внутренности помещения.
Через час, чертыхаясь, «благородный профиль» достал карандаш, дунул в сжатый до синевы кулак, и, втянув носом слякотную слизь, вывел в золочённом блокноте:
«Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…»
Последняя слеза
Он выплыл из подъезда, ещё не понимая как же могло случится так, что он живой переполненный силами, оставил там это тело.
Любил ли он вообще?
Да блеск зрачков, да полутона, да обволакивающий запах волос.
Не красавица, да и Бог с ней, он заплатил ей сполна, кто же виноват, что так случилось.
Беспредметная беседа пока они поднимались ввысь, почти к самым облакам, да чуть пониже.
Её рука такая мягкая, будто стёрли часть кожи пемзой, она её шевелит, выкручивает.
За окнами красным катышком свалялся закат, тучи наползли отовсюду и теперь их гребешки оросились бордо.
Они поднялись на этаж, он попробовал её губы и они, словно из тягучего материала, втянулись вглубь, холодные и доступные.
– Не нравлюсь? – она кокетливо сдула волос.
– Губы ледяные…
– Это с морозца, зато у тебя, как каминное пекло.
Они ещё о чём-то поговорили, она начала стягивать с себя одежду не забывая целовать ежовую небритую щёку.
В мандраже он тихонько толкнул её на ступени, но она оступилась.
Голова с тихим шлепком ухнула о угол.
С ужасом он смотрел, как живое существо багрового цвета ползло к нему по ступеням.