Дайте мне кусок неба.

Синего, как перезревшая бирюза.

Где то между шаловливых туч.

И никаких облаков, в которых запутываешься, словно в путаной сети женских колготок.

Жирного, будто его намазали толстым слоем на небосклон и никто кроме него не чувствует аромата свободы.

Без этого огнепышущего обруча солнца, такого непостоянного, как грибной дождь в лицо.

Погода слизывает его ком в месиво коричневых желейных облаков.

Оно силится прорвать плотную завесу, да куда там лишь подкрашивает хной завитки белокурые.

Дайте мне кусок неба, и я как в детстве распорю его синь самолётиками оставляя на своём куске дымчатые шрамы.

А ещё я буду танцевать, пиная ногами пятнистые молниедышащие тучки.

Дайте мне кусок синего неба, ведь его жизнь так коротка, как зимний день, выкраивающий тени молочными фонарями.

Подарите мне счастье видеть синее небо сквозь решётку окна.

Худосок Автогравич давненько не впитывал кровь.

Страшно чесались клыки, он пробовал на ощупь содрать верхний слой надфилем, но узенький напильник стачивался о вековые острия.

Помнится, лет пятьдесят назад, пробовал он морфинистую кровушку, какое успокоение и негу выпытал он тогда.

Это вам не водочки черпануть наученным ртом!

Евпатория Судаковна, ещё будучи живой, страсть как любила морфинчик пригубить, причём не в шутку, а в отключку, до аморфных сновидений с вампирами и нечистью.

Как раз во время очередного сеанса плавно будто, подкожно врывается шприц, вонзил в неё зубки Худосок.

Тепло, словно по венам побежал солнечный лучик, и грузные веки свалились на сошедший в точку глаз.

Кровь была маслянистая, будто подогрели на сковороде с жирком, и сладковатая как вишнёвый супчик в момент полного созревания.

Всё поплыло, поплыла Евпатория, она, покачиваясь боками, безвольно мешком осела в пружинистые руки, и, выпуская последний раз парок жизни, мирно сошла на нет.

А Худосок, как присоска пиявки, медленно набухая, всасывал опийную влагу.

Вот и сейчас держа в объятьях паренька, он медленно опрокинулся назад, руки жертвы напоминали магистрали по которым, безжалостно кусая, прополз металлический клещ.

Худосок зевнул, обнажая стриптизно резцы, и замертво впал в подмокший снежок.

– Афганский… Передоз, – так и витало в его, разрушенном чужой кровью, мозжечке.

Ночь слизняком оставила на травах мокрый след.

Ростки, как жиром намазанные, скатили с себя слезные отдушины рассветной росы, выпрямили стрелы стебельков, и уснувшие цветы развернули свои головки к солнцу.

Разлилось по небу топленое молоко полуоблаков-полудымки.

Я вышел на дачное крыльцо, втянул сжатыми печным угаром легкими хвойный успокаивающий воздух и, словно бутончик, повернул лицо зарнице.

Она прошмыгнула по моим морщинкам, полоснула граблями щеки, опалив конец ночи, и вызвала внутреннюю дрожь, похожую на трепетание нутра под хирургическим ножом.

Загудел шмель, не спеша, величественно он жужжал над сладкими лепестками, потом, вобрав пыль растений, спланировал, сделав круг над садом, на пригретую полянку и затерялся среди буйных перелесков трав приволья.

Небесный сплав золота тем временем начал растоплять весенний утренний холодок.

Плеснув расплавленным металлом по стеклам окошек, рассвет почти съел обугленную тушку тени.

Прилетели птахи.

Наперебой, будто раскраивая сарафанное радио, они начали беспокойно щебетать треском.

Видимо, приученные и почти ручные синички ждали ежедневного лакомства.

Набрав жменьку пахнущих маслом семечек, я вытянул руку, и они облепили ее тонкими щекотными лапками, затем ловко подцепляя клювом семечку, птички шелестели крыльями и, усевшись на ветку возле забора, дробили сладковатый подсолнух.