вовсе хотелось от родных убежать, – меня просто интересовало всё

вокруг больше, чем сухари в батарее, которые сушила бабушка для

птиц, бархатная скатерть бабани, – в миру бабы Ани, матери

мамы, – вопли соседской девочки Оли Смирновой, которые меня

шокировали своей отчетливостью. Через стенку интонации всех

соседских разговоров были колоратурны, и не могли оставаться вне

детского внимания.

Когда я подросла, то меня еще больше стала волновать жизнь

моих родителей, а также исключительно все вопросы их бытия.

От бесед папы с его родителями о справедливости в распределении

денег между ним и его братом, здоровья и нравственности до его

объяснений о происхождении чудовищных звуков за стеной, которые мешали моим занятиям рисованием, кукольным домиком, который я склеивала из спичечных коробок, английским языком, чтением, а потом и музыкой, и просто даже простому человеческому

ночному сну.

Однажды, выйдя из спальни из-за ночных воплей за соседской

стенкой, я попросила вежливо родителей:

– Отрежьте мне, пожалуйста, мои уши. Они мешают мне спать.

– Да ты будешь Ван Гогом, Аленка! – пошутил папа, переглянувшись с мамой.

У моего папы был абсолютный музыкальный слух, у меня —

сначала относительный, потом он еще развился, но я и до того

слышала через стенку всё, абсолютно всё.

Отношения моих родственников к ночным бдениям соседей над

пришествием главы семьи в дом в несоответствующем виде

формировало и мое отношение к ним и жалость к вечно плачущей

Оле Смирновой, так что и я через стенку начинала тихо подвывать

ей, понимая, как нелегко маленьким получить спокойную жизнь для

фантазий, рисования, развития и игры.

Родителей вспоминают с жалостью, выяснив для себя их

просчеты и поняв, кто и в чём был не прав. Чаще всего виновными

остаются деньги, реже – ты сам. Но и во втором случае ты

примиряешь себя с обстоятельствами, понимая, что ни к чему

ворошить отпылавший огонь, его угли. Искры темного пламени

в тебе не вызовут радости, а боли утрат и разочарований не нужны

как данность, ибо когда данность предполагает ее потребителя, то

становятся бесполезны все возвращения: нет ни возможности

исправления ошибок, ни оценщиков качества воспроизведения

твоей мудрости.

Лучшая в мире звезда – та, что увидена в отыгравшем костре, и возведена до небесного уровня, чтобы не отрывать ее среди углей

юности.

В советском прошлом нашей страны у каждого была

возможность оценить свою надежную свободу со свободой мнимой.

Настоящая свобода пугала своей неотразимостью в зеркале

современности. Правила и догмы составляли значимую часть

действительности. Свободой пугали, обнажая ее неблагополучные

стороны и отбивая желание ее иметь. Так, дети вырастали, имея

перед собой лекало судьбы своих родителей, и всю жизнь

исправляли своей судьбой их недочеты.

Видя перед собой изнанку бедности, многие стремились

к богатству, а наткнувшись на острые шипы финансового

благополучия, либо в корне изменяли свою жизнь, никогда

не возвращаясь в прошлое. Либо мастерски исправляя свои свежие

ошибки, пользовались приобретенным опытом как панацеей от бед, ликвидируя зажированность пространства и оглупление мира вокруг

себя, наглухо закрывающие двери в свет ощущений радости.

В детстве я не понимала всей трагедии жизни моего отца, когда

ему надо было то же, что и мне: письменный стол, уединение

и нормальное питание. А еще дружеское общение с его

интеллигентными друзьями, где папа был центром внимания с его

культурной программой: это были беседы о литературе, театре, культуре, иностранных языках. Мой слух ловил всё интересное: имя

Мейерхольда, Марины Цветаевой, Александра Солженицына, – и это