В 10.45 проиграла музыка в дорогих парижских часах, шермандерия всякая. Ага, ровно это тот час, как случилась кончина любимой и задушевной подруги, уж год как тому и случилась она или, погоди, два. Вот тогда и завел он эту часовую музыку: чтобы бом-бом и с переливами.

И вот смолкла шермандерия траурная, и молчит граф. Года четыре как не стало любимой его Таси, Настасьи, Анастасьюшки, заказал он ведь тогда колокол литой. Эх, да что там! Рукой махнул, опять сквозняк из сеней. Что это? Небось, опять Тришка. Неугомонный.

И вдруг из-за спины не графа, а самих часов выходит в голубом жандарском мундире белокурый такой немчик. Прибалтийский немчик явно. «Ты кто таков?» – спрашивает граф. «Я представлюсь, хоть я и Ваша галлюцинация. Служил я во время военной компании 1812 года в хранимой Вашим попечением пехоте, да, впрочем, в младшем офицерском чине. Поначалу во Псковском пехотном, к концу войны в оккупационном корпусе, отличился под Смоленском, ранен при Бородино, «битву народов» прошел, Париж с нашими войсками взял. А здесь я к Вам пришел зрелый и в чине уже. Хоть и не хочется особо про этот чин распространяться». Граф хмыкнул. Подуло новым столичным кабинетным ветерком, настоенном на чернилах, мухах и лизоблюдстве.

«Да ты кто будешь-то?» «Леонтий Дубельт, Ваше Сиятельство. Из немцев, из отсзейских». «А где служить изволишь?» – для проформы спросил усталый граф. «В императорской его Величества Канцелярии при Третьем отделении. Но это в будущем я там служить буду. Меня там пустят по ценсурной части. Это Александру Христофорычу спасибо за то. Я, кстати, сейчас еще плохо по-русски разумею, а вот к тому времени и Гоголя начитаюсь, и Пушкина этого нашего вездесущего». «Но ты меня Пушкиным-то не пугай!» – вздрогнул граф, отчего-то налив злостью глаза. Видно, имел в виду он Василия Львовича Пушкина, во времена действительной службы графа значительно более известного своей неприличной поэмой «Опасный сосед», нежели его впоследствии так внезапно вымостившийся в поэта племянник. «Но это, абернихт, все в будущем, – продолжил странный в голубом мундире цензурный немчик. – Надзирать я буду сначала за Пушкиным, потом за Лермонтовым, за ценсурной историей его драмы «Маскарад». «Ничего такого не знаю, какой такой Лермонтов?» «Да, Вы, небось, и Грибоедова не знаете?» – странно усмехнулся немчик.

«И кто этот дядька тоже не знаете?» – сказал он и тихо помахал вынутой из-под полы книгой Салтыкова-Щедрина с его портретом, где борода торчливая и глаза, вылупленные на что-то, как у кота. «Говорю ж Вам, Пушкин, «Опасный сосед», – сказал граф вслух свои мысли, да и задумался: может, этот белокурый уже сейчас служит в этом Третьем отделении его Императорского Величества Канцелярии, да все это таперича далеко, не доходит сюда, в его уединение. Звучит странно: «канцелярия, канцелярия». По-немецки. От немецкого не жди добра сверх того.

Да и совсем молодым еще тогда было это самое Третье отделение, чего было графу Аракчееву, человеку бывалому, пугаться? Приближенному самого государя Императора чего пугаться было?

«Мне и недосуг про всех этих авторов знать, я до бумажной артиллерии не касателен», – мрачно шутит граф. «Значит, и Грибоедова не знаете?» – опять встрял немчик. «Да не знаю я ни Грибоедова, ни Грибоходова, ни Скоробуева, ни этих твоих опасных соседов». «Это все будет позже, а пока Николай Павлович венчан на царство и принял на себя о России попечение».

«А я вот, вишь, сижу здесь и ничего не знаю, в Грузине своем. А то одного не понимаю: ты мне через год по кончине Настасьи моей и государя нашего явился али же через четыре? Какой мы год имеем? Двадцать шестой али же двадцать девятый?» «Ладно, – вдруг как-то холодно заметил Дубельт в голубом мундире. – У меня до Вас поручение неспешное». «От кого?» «От будущих потомков». «От каких таких потемок?» «Не от «потемок», а от потомков». «Ну, подойди ближе». «Не могу я подойти ближе, ибо я привидение, Ваше сиятельство. А сейчас вот, будучи в возрасте четырех лет и у своей матушки проживая, один мой незаконнорожденный сынок и пришел бы к Вам ручку поцеловать, ибо по штату привидений не числится ни в коем разе, но не могу я ему приказать из моего неразумия прошлого в нынешнем будущем времени покрыть расстояние в порядочное количество верст от Твери до Новгородской губернии и, очевидно, из своих четырех в восемь лет шагнуть…» «Ты прямо мистик, масон, ничего из твоих выкрутасов не пойму. Ну чего нужно-то, этим твоим потомкам, излагай!» «Им надо знать, отчего Вы Государя покойного так любили, ой, простите, оговорился – он ведь еще не покойный в моем здесь пристенном часовом времени, он живой». «А у меня покойный. Отошел от нас вон как вчера,» – со злой грустью перебил его граф. «Так вот вопрос мой. Отчего любили и любите его, как отца родного? И отчего после смерти его вот эти дорогостоящие часы, в Париже Вами заказанные в память супружницы Вашей любимой и незаконной, и в честь Государя самого тут будут звонить каждый день в одно и то же время – в минуту кончины нашего Государя, отца родного? Отчего Вы кушетку Вашу рубчатым шелком обтянули, чтобы потом по этому поводу на ней грустить? А на похороны государя в Таганрог сами не проехали все ж… А? Отчего?»