Я и сказал: «Вот, здесь, значит, кладбище, на холме, а там церковь». Сейчас бы я объяснил, что у нас на погосте в деревнях хоронили, рядом с церковью. Во-первых, у французов, наверное, тоже так принято, но ведь наши близняшки были, я совсем забыл сказать, из коммунистически настроенной семьи, а коммунисты во Франции не верят в Бога как бы по часам: с утра до ночи. Хотя, может, у них и проскакивает какое-то сомнение, но в принципе в этом смысле они даже, мне кажется, сознательней были, чем наши коммунисты. У тех хотя бы бабушки в церковь ходили и втайне их в детстве крестили… Наши коммунисты и верили в Бога и не верили одновременно, и в домовых верили, и в черта, и в чох, и в вороний грай.

И вот я и думал: как мне это все объяснить про покойников, когда сам не очень понимаю. Я тогда повторил: «Вот здесь кладбище». Я смотрю – глаза у них помутнели. Может, от того, что кладбище оно всегда кладбище. И всякая готика на ум приходит. Мертвые с косами стоят… Наверное, у моих близняшек что-то промелькнуло в мыслях, они были усталые и, может, они подумали: у русских тут на кладбище ложатся те, кто дальше не дошли…

И тут я начинаю понимать, смутно, нет, ну правда, начинаю понимать разницу между нами и ими. То есть как обычно понимаешь в юности разницу между народами? Вот они приезжают в школу, у них жвачки с иностранными буквами, они хорошо одеты, вкусно от них пахнет духами всякими. То есть опять же на уровне товаров первой, второй и третьей необходимости у них порядок, а у нас то есть зря в голове торчит какой-то Маркс с производительностью труда и каждому по потребностям. Зря он там торчит. Маркс у нас вроде должен был лучше разложиться по полочкам, а разложился он так, что мы полунищая страна от начала до конца. А у них он разложился так, что они, значит, страна процветающего капитализма.

А потом начинаешь понимать, что мы все-таки в нашей стране люди и душа у нас как-то устроена, и вот у нас она устроена, видимо, для пеших прогулок, на огромные, так сказать, расстояния. А это был тот самый Владимирский тракт, через который шли каторжане. Короче, везде история, а ответов на громадные вопросы нет нигде.

Если так честно сказать, через все эти места пешим дралом русский человек добирался веками от места до места, от точки до точки, и странники были, и калики перехожие. Ну и арестанты. Франция в двадцать раз меньше, но к тому времени, когда мы уже с девушками добредали к цели нашего путешествия, я еще был из страны больших пешеходов (Россия отчасти и сейчас такой осталась), а они были уже из страны, где везде ездят на машинах.

Главное сказать, что мы уже к тому времени километров семь отмахали или, пожалуй, все девять. И подходили мы как раз к деревушке Абакумлево, и вот, чтоб жизнь была веселее, я вздумал отколоть одну такую штуку, чтобы… ну веселее чтобы. Потому что, смотрю, девчонки совсем уже никакие, совсем уже грустные. Мы идем по нашей улице, мы возле дома уже.

Я говорю: «Вы сядьте на лавочку, посидите», – подвожу их, собственно, к дому на нашей единственной главной улице. Подвожу к этому дому. «Сядьте, посидите, я тут сейчас сварганю вам чего-нибудь, ну вот водички вынесу». Они говорят: «В смысле? Какой водички?» Я говорю: «Вы понимаете, мы ж прошли с вами почти половину, а там вот.» – и показываю на те места, дали необъятные, которые для меня были довольно абстрактные и довольно сказочные, потому что там, говорят, и жили беглые зеки, отмотавшие срок и прочие.

Все эти поля дальше вдоль по течению Нерли были абсолютно пустыми. Дальше шли огороды, садовые хозяйства, но их не видать, а так имелось совершенно пустое пространство, куда мы с ребятами даже не забирались. Собственно говоря, конечно, я решил подшутить над девушками и сказал, что нам идти приблизительно еще столько же, для чего и показал туда рукой. Неопределенным жестом. Гадательным, можно сказать. В конце концов открыл я дверь, сняв амбарный замок.