Сверхчеловек, Будда, Бог… Я хорошо помню эти залихватские пируэты целей, которые ставили перед собой твоя гордость и свободолюбие, граничащие с абсурдом.

И как бы глупо и надменно они ни звучали, на старости лет ты достиг хотя и искажённого, но идеала, ибо цепь событий твоей жизни – это нанизывание бусинок абсурда на рвущуюся нить искусства.

Должно быть, ты подарил это самое дорогое украшение какой-нибудь красавице, поразившей музыкой интеллекта твоё тщательно скрываемое романтическое сердце. Я ведь знаю тебя: ты щедр до расточительности, и, создав своими деяниями ценнейшую бижутерию, ты охотно подаришь её женщине, в глазах которой увидишь отражение себя.

Я не удивлюсь, если она сейчас где-нибудь рядом согревается в пустой холодной комнате у пылающего камина. Увы, твоя любовь заледенела, ибо она – кратковременное извержение вулкана, а не тлеющая стопка исписанных каллиграфическим почерком бумаг.

Прости, друг, но я нанесу шпагой слова последний дружеский укол, смазанный ядом упрёка: ты несправедлив к ней, ибо даже рядом с женой ты чувствуешь своё безграничное одиночество. Ах, эта проклятая ницшеанская ода тем, кто одиночествует вдвоём!

Теперь поговорим о вещах, которые ласкают твой слух и смягчают сердце. Творчество, вероятно, и сейчас заставляет тебя бессонными ночами проливать кристально чистые слёзы, бегущие по твоим морщинистым щекам. Я надеюсь, в них нет ни капли сожаления о том, что ветер успеха так до сих пор и не распахнул окна твоей темницы. Разве он важен для тебя теперь, когда ты прошёл на корабле через тысячи внутренних бурь, вынеся на рифы своей надгробной плиты имя, украшенное десятками цветущих книг вечности?!

Ты мне друг, но истина дороже (и ты, несомненно, оценишь здоровый цинизм моего суждения): твою комнату, заполненную ароматом философской мысли, не посетят друзья и знакомые, ибо у тебя их нет; в неё никогда не войдёт человек, но тень смерти, будто шаровая молния, проникнет через оконную щель и взорвётся, опалив твою седую бороду. Однако именно этот огонь смерти и зажжёт лампаду вечности, в которую, несомненно, народ плеснёт масло посмертной славы.

Важнее любого признания то, что ты обрёл себя. Я до сих пор не могу вспоминать нашу последнюю встречу без острой боли: этот рассказ, погрузивший меня в запутанность лабиринтов твоего становления, так разорвал мою душу, что я невольно сравниваю тебя с Ван Гогом, прошедшим через горнило нескончаемых мытарств. Однако мы оба понимаем, что без этой вереницы обескураживающих неудач, без этих мёртвых цветов несбывшихся надежд не было бы потрясающего гербария твоей книги, опередившей время настолько, что её гениальность до сих пор понята единицами. Да, как ты и планировал, в сорок пять лет наступило время, когда накопленный жизненный опыт благодаря шёпоту таланта покатился с горы сокрушающей лавиной смыслов, сметающей на своём пути убогие домишки современной философии.

А что ты делаешь на закате своей жизни? Предаёшься воспоминаниям? Обдумываешь новые идеи? Я бы очень хотел получить от тебя письмо, но знаю, что от тебя, к сожалению, я не получу живого письма, ибо мёртвые не умеют писать в прошлое, но живые могут и пишут письма из прошлого в будущее.

Твой единственный друг Андрей Варвар.

P.S. Ирвин, к своему письму я прилагаю картину «Философ в раздумье». На ней изображён ты.

Питер Брейгель Старший

Подпись: «Так как мир столь коварен, я ношу траур»

Ирвину

Приветствую тебя, мизантроп! С каждым днём я всё лучше понимаю, почему ты смотришь на мир из-под чёрной мантии пессимизма: вездесущее общество прожужжало все уши со своей беспросветной глупостью норм, традиций и социальных устоев, так что приходится облачаться в траур, дабы своим печальным и нелюдимым видом продемонстрировать отрешённость от всего человечества.