Бояться, трястись и ужасаться сил уже не было.

Элку, конечно, поймали. Поймал этот самый невысокий коренастый водитель и, не разобрав сразу в пойманном воришке Элку, пытался её скрутить, так она и получила царапину. А потом, несмотря на все уговоры, даже со слезами, притащил Элку к дяде.

– Как он кричал! – изумлялись Элка. – Что я безответственная, что я ненормальная, и много чего ещё! – она усмехнулась. – Но мой дядечка – очень хороший человек. И если нас остановит патруль, то мы – беженцы.

– Но лучше бы нас не остановили, – сердито буркнул водитель и покосился на Элку, неодобрительно покачав головой.

***

Такой уж сегодня случится день, когда Татка будет вспоминать и вспоминать. И ничего с этим не поделаешь.

***

Элка с водителем торопились затаскивать узлы, а Татьяна с Таткой еле на ногах держались. Татку неудержимо клонило в сон, но когда они смогли наконец затащить тюки, тележку и велосипед в квартиру (водитель, Тимофей Егорыч, ругался шёпотом и говорил: «Чтобы все видели, как же! Ну ждите гостей теперь!»), – сон как рукой сняло. Только теперь поняла, как страшно было в опустевшем, разгромленном, тёмном и стылом доме. Но ещё сильнее за них с Татьяной боялись те, кто остался ждать.

«Тимофей Егорыч, – отдувалась Элка. – Нет никого и затемнение, авось, за беженцев примут! Давай-давай, Тата, бодрей!».

Водитель ушёл, продолжая бормотать и ругаться, и выговаривать Элке, что её, небось, дома ждут. Элка отмахивалась и уходить не торопилась. Татьяна совала водителю какие-то свёртки, а Муся, ох уж эта Муся, смотрела на Татьяну так, что могла бы прожечь дыру или сжечь Татьяну дотла, как ведьму в средние века! От свёртков и кулёчков Тимофей Егорыч отказался и смотрел на их семейство с жалостью, с какой смотрят на убогих.

Элка осматривала их «хоромы» с любопытством, и было непонятно, одобряет она или наоборот, потому что иногда Элка едва заметно приподнимала бровь или покачивала головой.

Разбирать продуктовые сокровища при Элке не стали. Но тоже пытались с ней чем-нибудь поделиться. А Элка сказал:

– Вы так не выживете, – и смотрела на Шурочку. – Я зайду ещё, – сказала так, что было ясно, что зайдет, даже если её никто не пригласит.

Когда закрыли дверь за Элкой, все наконец кинулись к тюкам, а Муся прикрикнула и велела всем сесть и не мельтешить.

Татка с Татьяной наперебой рассказывали о своих приключениях, и выходило, что всё было смешно как будто, а не страшно. Для тех, кто с ними не ездил. А Татка с Татьяной, не сговариваясь, оставили этот страшный поход и ночь – только для них двоих.

Теперь у Татки много таких воспоминаний. Разделенных с кем-то на двоих, или на троих, или вовсе тех, которые приходится тянуть на себе одной.

Муся позволила вскрыть одну банку с мясом, развела её в кипятке, и все не спорили, потому что суп – это питательней, чем просто мясо. И покрошила лапши. Так мало лапши, что она растворилась, кажется, в супе.

Татка смотрела на Мусю с укоризной – зачем жадничать? А потом уснула за столом, с ложкой в руках. Проснулась, когда Татьяна с Мусей уже разбирали продукты. Ей ужасно хотелось спать, но ещё сильнее – видеть, что они настоящие богачи, и что продуктов теперь много, и им не грозит голод, о котором все вокруг говорят. И который многих уже коснулся, потому что у многих, у очень многих запасов нет никаких совсем. Только карточки. Хотя карточки выдают и на хлеб, и на крупы, и на жиры, и даже на рыбу и мясо, но часто, кроме хлеба, ничего не купить. Не успеть, или попросту не завозят в гастроном.

Татьяна записывала в тетрадку, а Муся взвешивала кулёчки и мешочки в руках или прикидывала вес на глаз: сколько у них муки, сколько и каких круп, считала консервы. Татке казалось, что много, очень-очень много еды! А Муся складывала страдальческим домиком брови и говорила, что мало, и надолго им этого не хватит. И сердито отбирала у Татки консервы, из которых та соорудила «крепостную стену», чтобы казалось, что консервов ещё больше.