Муся все бормотала и бормотала, и сердилась, что папа и дядя Олег так и не нашли возможности поехать на дачу. Всё собирались, обещали, предполагали – и не успели. Муся всё перечисляла, перечисляла продукты, которые остались в леднике и в наспех вырытом неглубоком подполе.

Она приставала к Татьяне, брала в союзники Татку и даже тормошила беременную Шурочку.

И тогда они принимались рассуждать, что там, может, и нет уже ничего. И что туда – как добраться ещё! Ни лошадей, ни машин теперь ни за какие деньги не наймёшь. Всё для фронта, всё для победы. Велосипеды – Виктора и Петин – остались там. А идти опасно. И не дойдут они.

Голод, с тех пор, как сгорели Бадаевские склады, стал осязаемым, а не предполагаемым. Как ни была запаслива Муся, а продуктов было совсем немного. И цены росли стремительно. И те деньги, что присылали дядя Олег и папа, уже не казались достаточными.

– Там мука – раз, – загибала пальцы, поднося их под нос по очереди всем женщинам, Муся, – там картошка – два, молоко сгущенное – три.

Там было немного крупы, там была чечевица. Там остались засахаренные ягоды в банках, там остались Элкины консервы и вино.

И трагичным шёпотом Муся говорила, закатывая глаза:

– Там даже водка!

И Таня с Таткой не выдерживали и хихикали, хотя водка, как и табак стали ценнее денег.

Водки в магазинах не было с самого начала войны. Сгущёнка нужна была для близнецов и беременной Шурочки, а потом, как знать, и для ребёнка понадобится. Мука, подумать только, мука – это невероятное теперь богатство! Невозможное!

Осень захватывала город стремительно, сентябрь был холодным, а октябрь – ещё холоднее, и было понятно, что зима будет ранней.

И если и был хоть какой-то призрачный шанс добраться чудом на дачу, то это требовалось сделать сейчас, немедленно! Пока снег только присыпает изредка белой крупой город. Но никаких способов выбраться из города женщины придумать не могли.

***

Татка снова ищет глазами девушку, и становится легче, застывший намертво, кажется, навсегда сухой комок в горле как будто отпускает – что мы без тебя делали, Элка?

***

Татка стояла в очереди в булочную. На параллельной улице, а не на своей, там нет теперь булочной. Очередь не двигалась совершенно, и Татка с тоской смотрела в начало очереди и переводила взгляд в хвост, слегка приободряясь. Тем, кто в конце стоял, ещё дольше мёрзнуть. И рот открыла: в конце серого хвоста стояла Элка! Элка тоже посмотрела на Татку и кивнула едва заметно.

Ничуть не утратила Элла своей породистости и красоты. И смотрелась среди резко посеревших, тусклых женщин с ничего не выражающими лицами – как артистка среди рабочих и колхозников.

Шевельнулась привычно ревность, вспомнилось некстати 22 июня, а об этом думать – нельзя, нельзя! И Петька, который говорит, что Элла – мировая девочка, девочка что надо, хоть и видная, и неприступная, и вообще, высокого полёта птица.

Лицо у Татки «сквасилось», как сказала бы Муся, и тут же снова рот открылся сам по себе. Элка! Со своей роднёй! У которых, может, есть ещё машина? У таких могущественных родственников – наверняка есть, найдётся какой-то способ помочь им добраться до дачи?! И Татка вертела мысль то так, то эдак, то загоралась надеждой, то расстраивалась, что какая тут может быть надежда? Кто им Элла, а кто они ей? Но отоварив карточки, отошла в сторону, кусала пальцы и грызла губы, ожидая, пока отоварит карточки Элла.

И когда та, поравнявшись с Таткой, чуть приостановилась, отлепилась от стены дома и пошла рядом, совершенно не представляя, как спросить и что спросить.

– Все ушли? – внезапно спросила Элла.