– Что с рукой?

Взглядывает, ослепляет улыбкой.

– В футбол играл. Вывихнул, – едва понятно отвечает.

– Помажь троксевазином.

– Да не… – улыбается смешливыми губами – в пол, смущенно, как аилская девица14. Опять взглянет, наливая компот, и обратно, в излюбленное место – в пол. Блестящие влажные глаза неважно, какого цвета.

На кухнях принято трещать без умолку о всякой ерунде, и, поддавшись влиянию эгрегора15 всех на свете кухонь и их веселых поваров, с губами, всегда готовыми пробовать на вкус похлебку, собственную улыбку или шутку, отрываю рот, чтобы… И замечаю на подоконнике толстую серую книгу с золотистой надписью на корешке «М. А. Булгаков».

Стальная обложка блестит на солнце и кажется обжигающе горячей. Застенчиво прикрытая шторкой, она терпеливо ждет, когда овощи будут заброшены в кастрюлю, а ее хозяин примостится на краешке узкого стула и жадно погрузится в терзания молодого врача или наоборот, несчастной женщины…

Я застыла. Можно было ожидать, что в перерывах между чисткой картошки и разделыванием мяса поваренок – практикант будет резаться в «стрелялки» на телефоне или, на худой конец, была готова увидеть в углу незаконченную партию в нарды, но только не Булгакова.

– Ты читаешь? – киваю на подоконник. Он поворачивает голову, и я еще надеюсь, что услышу «А, это… Нет, Арина-эже забыла…»

Но он утвердительно кивает.

– Нравится?

Снова кивает, улыбается вниз. Ставит на поднос блюдо с дымящейся, невыносимо благоухающей тушеной картошкой…

– А что еще ты любишь читать?

…кладет щипцами пару ломтиков черного хлеба на салфетку…

– Ну… Чехова, Есенина… – морковный салат в блюдце помещается рядом со стаканом компота. Обед готов, получите, распишитесь.

– А Есенин тебе нравится поздний или ранний?

– Не знаю. «Черный человек» нравится, «Любовь хулигана»… а так названий я не помню.

Он легко подхватывает поднос и, несмотря на мои возражения, несет его в столовую.

Двигается он изящно и как-то царственно. Сказать смешно: непонятный детдомовский парнишка всего лишь несет столовский обед.

Пара мальчишек из приюта вытирали столы за только что поевшей малышней. К некоторым, особо неадаптивным, приходили учителя из ближайшей школы заниматься прямо в комнате приюта.

Дежурство. Еще один акт приобщения к трудовой дисциплине. Многие дети уходили из приюта только потому, что их заставляли убирать постель, следить за внешним видом, чистить зубы, убирать со стола посуду и подметать полы. Уходили, несмотря на явные (для нас) плюсы пребывания в приюте – тепло, всегда горячая вода, чистая постель, а главное – сытная еда и круглосуточное медицинское обслуживание. Переждав зимние холода и вылечив здесь хронические болячки – малокровие, тубик, венерические болезни – дети уходили по одному. Иногда летом комнаты пустовали наполовину.

Вот и сейчас два мальчика скрепя сердце подметали, мыли пол, бросая друг другу фразы на киргизском вперемешку с матерками.

Завидев моего провожатого с подносом и меня следом, они хрипло захихикали и что-то бросили ему, отчего он снова заулыбался.

Поставив поднос на только что вытертый и еще влажный столик, он развернулся к выходу.

– Приятного аппетита, – прошептал.

– Спасибо, – и так уже приятно, черт побери. – А, подожди, как тебя зовут?

Но мальчик уже скрылся за крутым поворотом дверного проема.

Как же удивительно, что он читает Булгакова. И какие бывают глаза у некоторых людей. Девушек с такими глазами восточные поэты называли «ботогоз»…

С удовольствием я впивалась в аккуратные квадратики мяса. Мальчишки закончили уборку и шумно ушли.

Я сидела

и мечтала

у открытого окна…