За дверью послышались шаги. Я захлопнула книгу. Как застигнутый врасплох вор, с оглушительно колотящимся сердцем бросила книгу на тумбочку, отбежала на безопасное расстояние. Шаги приближались. Я уже прокручивала в голове, что скажу Сулире, когда она войдет. «Я зашла, никого не было… Я обещала Исе книгу, вот она… ах, вот – в сумке…» Чееееееерт!

Шаги невыносимо громыхали прямо под моим ухом. Потом остановились, кто-то задребезжал ключами, щелкнул замок на двери коморки охранника. Шаги в последний раз протопали и затихли. Замок еще раз щелкнул.

Уф… Сегодня смена Ивана Христофорыча. Он всегда запирается в коморке, и я его понимаю: неприятно, когда тебя отрывают от фляжки с водочкой.

Выдохнув, вернулась к полке. 28 мая – это вчера. Много бы я отдала, чтобы узнать, кому он это написал.

Я вынула из сумки Бродского, положила на тумбочку. Еще раз открыла сумку, вырвала из блокнота страницу и написала: «Есенин – гений. Бродский – гений». Вложила листок в Бродского и положила свою книгу под серую. Уже у двери я остановилась. Быстро вернулась к полке, раскрыла серую книгу, взяла фотографии и вышла.

Все-таки это хороший знак – когда, выходя из дверей Центра, не встречаешь ни единой души.

Я стою на улице и курю. У нас в стране не принято курить женщинам в местах, где их могут видеть, так что я стою за углом Музея исторических наук. Под внезапным дождем.

Пожилая киргизка блюет чем-то вызывающе красным. Три варианта: отравилась помидорами, отравилась арбузом, отравилась гаденьким баткенским вином на розлив. Уж я-то знаю.

И вот ведь странно – детдомовский пацаненок в старой куртке с чужого плеча, всю свою жизнь ходящий в обносках или казенном, у которого «не все дома», как выражаются те, кто знает его лучше меня,

с замиранием сердца разглядывающий красивые машины, которых, возможно, у него не будет никогда…

плохо говорящий на любом языке, худенький, с голыми щиколотками, легко тягающий огромный кухонный чайник и кастрюли любого объема…

бесенок или ангел…

…краше всех этих холеных – только что из салона красоты, напомажены да уложены, обновлен маникюр – на джипах и других неведомых иномарках, при немаленьком кошельке и самомнении.

Краше, слаще, любее. Дороже.

(Погода страшная стоит. Я заболею или нет?)

Через десять минут сидит передо мною один из таких, русский иностранец. Говорит с разными акцентами – в зависимости от страны, о которой рассказывает. Объехал почти весь мир. Мы в очень приличном дорогом ресторане. Прислуга смотрит на меня с дикой ненавистью, значит, дела у меня в порядке. Я ем баранину и пью мартини Бьянко. Он ест греческий салат и пьет греческое вино…

Пью слишком много мартини, и продолжение вечера более чем тривиально – я напиваюсь. Приглашаю на танец певицу, пристаю к швейцару, говоря, что он «тааак похож на гения постмодернизма в литературе Владимира Сорокина…». Мой обалдевший и слишком трезвый кавалер мне больше не интересен.