Потом сердито посмотрела на Бренна черными блестящими глазами и велела: – А ты, разбойник белобрысый, останься!

Бренн остановился, не удивившись приказу бабки. Понятное дело – порядок наводить заставит. Его почему-то затошнило, язык драло, как бывает, когда обожжешься кипятком. Стало сильно зудеть плечо. Бренн потянулся почесать и нащупал болезненный отек – узор из черно-красных спиралей, который был у него с рождения и никогда раньше не беспокоил, почему-то вспух.

Подождав, пока мальчики, хихикая, покинули кухню, старая Ойхе, сунув в ладошку Герды красного леденцового петуха, нашаренного в переднем кармане, легонько подтолкнула ее к дверям: – Поди, поди поиграйся, птичка моя…

Бабка взяла в рот истертый мундштук старой трубки, не спеша поднесла огонек.

– А вот теперь – как разбил, так и собери! – сурово приказала старуха, пыхнув трубкой. Это было справедливо. Бренн нагнулся, чтобы подобрать черепки, но бабка вдруг чувствительно ударила его по запястью концом клюки и прошептала, сверля темным взглядом: – Не тяни руки-то, не тяни. Так все делай. Сам!

Он вскрикнул, сжав пальцы в кулак, ведь Ойхе ни разу в жизни на него не замахивалась. От неожиданности, боли и обиды под ложечкой опять зажгло. Старуха глубоко затянулась, расслабилась, но неотрывно наблюдала за ним из-под полуприкрытых морщинистых век. – Ну давай, поднатужься…

Шмыгнув носом, Бренн исподлобья смотрел на осколки, потирая ноющие пальцы. Он злился на эти осколки, валяющиеся в липкой луже пива. На этот раз едкая невидимая сила не язвила горло, но бродила где-то внутри, распирая грудь сильнее и сильнее. Напряжение нарастало – будто он глубоко нырнул, и не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Тишина давила на уши, как под водой, – даже пламя в печи замерло и перестало шептать. Запахи исчезли. Он задыхался, жжение усилилось, и когда в глазах уже стало темнеть, из горла будто выбило пробку – он выдохнул то, что копилось внутри, затем судорожно сделал вдох. Но время не все также не двигалось – тишина уплотнилась, а струйка синего дыма, что тянулась изо рта недвижной Ойхе, изогнувшись, зависла в воздухе.

Казалось, что прошло долгих полчаса, пока Бренн тупо, не моргая, смотрел, как в луже темного эля со скрипом притирались друг к другу осколки. Когда он, наконец, моргнул, – на полу стояла целехонькая кружка. Моргнул еще раз, и все вокруг пришло в движение – ворвался в окно шум ливня, поплыли вверх кольца дыма из трубки Ойхе, весело заплясал огонь в очаге, из-за двери послышались озабоченные голоса служанок и привычная брань папаши Мартена.

Он не верил глазам. Присев, осторожно дотронулся до кружки… Ни единой трещинки или скола. Дрожащими руками Бренн поставил ее на стол. Его замутило.

– Вот-вот, рушить-то куда легче, чем творить… – проворчала старуха, – оно завсегда так бывает…

– Афи, – спросил Бренн, не сводя глаз с кружки, – неужто это то, что я думаю?

Ойхе тяжело поднялась, подошла к нему, и зашептала, ударив клюкой в потрескавшиеся плитки пола. – Думай о таком лишь про себя. Никому не скажи! Не скажи, не похваляйся, ни опекуну своему, ни внуку моему. Таись. Дабы беды не случилось. Научайся держать ее, – шипела бабка, – правда, тут я тебе, милок, не помощница.

Бренн пожал плечами, не глядя на старушку. Яджу, вожделенная искра Жизнедателя созрела внутри него! Теперь он всего добьется. Мечты сбудутся. Все задуманное свершится. Сердце колотилось. Казалось, он может взлететь – тело переполняло ощущение невиданной мощи.

– К чему мне таиться, афи? Если Жизнедатель пробудил во мне яджу, то теперь я могу стать димедом. Как и ты когда-то…