Я приоткрыла глаза, видя потолок ее кареты и чувствуя запах ее духов. Удушающий, ядовитый, казалось, какой-то хищный цветок. Мачеха сидела возле окна, отгибая занавеску. Ее сын сидел рядом, закинув нога на ногу, и кашлял в платок. Рукав его камзола был покрыт черной сажей. Я лежала на противоположном сидении.

– Нет, ну это уже слишком! – послышался гневный и задумчивый голос мачехи. – Кто бы мог подумать, что отказ так раздраконит дракона! И с чего это он уцепился за нее? Он сам богат, ладно, я понимаю, если бы альфонс и картежник. Тут дело понятное. Но этот? Но ты больше так не делай!

Неужели меня вытащил из огня Лоранс? Вот от кого от кого, так от него я такого не ожидала. Он что? Рискуя жизнью полез в огонь, не иначе как по приказу мачехи?

– А что мне? Оставить ее там подыхать? – усмехнулся Лоранс, а на его губах была все та же надменно-гадкая улыбка.

– А если бы с тобой что-то случилось? Я бы этого не пережила! – воскликнула мачеха, поворачиваясь к нему.

И тут она заметила, что я пришла в себя.

– Очнулась? – спросила она, а эти двое склонились надо мной.

– Да, – простонала я.

Я все еще чувствовала запах горелого. Видимо, платью конец.

– Почти приехали, – вздохнула мачеха, поправляя перстень на пальце. Камень в нем был таким же зеленым, как ее глаза.

Карета остановилась. Лоранс вышел первый, открывая дверь и помогая спуститься матери. Та положила руку в тонкой ажурной черной перчатке поверх его руки. Перчатки – это их семейная слабость. Не знаю почему, но что мать, что сын обожают перчатки.

Я села на сидении, чувствуя, как меня мутит.

– Иди сюда! – послышался недовольный голос сводного братца. Тот потянул меня вниз, ставя на землю.

– Лори, иди вперед и скажи слугам, чтобы они занавесили или убрали все зеркала в доме, – произнесла мачеха, глядя на меня.

Небесно-голубые глаза Фиореллы настойчиво просили ответа. Ее руки обнимали меня, а я любовался ею.

Я вспомнил красивую девушку, которую какой-то негодяй пытался затащить в карету. Пришлось вмешаться. Карета трусливо растворилась в вечернем тумане, а бедная, рыдающая Фиа в разорванной шали смотрела на меня, как на героя. Она долго не могла успокоиться, сжимая руками разорванное платье. И тогда, глядя на нее, я понял, что влюбился.

Потом я узнал, что ее отец, местный аптекарь, продал ее какому-то маркизу, чтобы поправить свои финансы и вылезти из долгов. Но ей удалось вырваться и выпрыгнуть из кареты прямо на мостовую. Благо, карета ехала не быстро. В этот момент и вмешался я.

“Мой трофей”, – шептал я, целуя ее в макушку.

Она была моим самым желанным трофеем. Я дарил ей все, что она попросит. Одевал ее, словно куклу на витрине. И сам же в порыве страсти срывал с нее нежные кружева, грубыми пальцами случайно отрывал драгоценные пуговки и рвал тонкую ткань, чтобы потом наутро купить новое платье.

– Я женюсь, – произнес я, а Фиа шарахнулась от меня, словно ужаленная.

Ее светлые локоны взметнулись, глаза расширились от ужаса, а она тут же положила руку на живот.

– Ты женишься? – в ужасе прошептала она. В ее глазах плескалась бездна отчаяния. – Отвечай мне! Алиаскар! Это правда?!

Желтый атлас на ее платье был похож на мед. Сама она казалась медовой. От золотистого ореола, который создавали светлые волосы вокруг кожи, до крупного янтаря на шее. Ее платья казались мне чересчур откровенными, и мне всегда невольно хотелось схватить простыню, отобрать шарф у какой-нибудь леди, плащ у джентльмена и прикрыть слишком смелые очертания ее дразнящих полушарий. Она была чуть склонна к полноте. Но это придавало ей аппетитный вид. Ямочки на щечках появлялись в тот момент, когда она улыбалась.