Стоит отчуждённо, безмолвный, бескрылый.

С тончайшими пальцами, ленью фаланг.

Видать, он безделен в труде и постылый.

Он жизни беспутной моей бумеранг.

Пронзительный, жуткий и косный, и костный,

чешуйками ленно и сизо шурша,

явился в полночьи, почти смертоносно,

в году високосном, беззвучно дыша.

Как столб, изваянье, нетающий призрак,

одетый в гористый, прохладнейший лён.

Блуждают в ресницах бесовские искры.

Он видом моим тут вовсю утомлён.

Наверно, предвестник погибели скорой.

Загадочный гость без огня, палаша.

Незримо вздымает мельчайшие поры,

никак не уходит, обличьем страша.

Надеюсь, что солнце прогонит героя

иль облик осветит, прозрачность даря.

Нет воли глаза отвести, нет покоя,

нет веры, что вскоре покинет меня…

Достояние

Моё достоянье – глубинность тоски,

простор одиночества, грузность печали,

цепочки сомнений, стихов коробки.

Его не продать ни с конца, ни с начала.

Его не отдать и задёшево, в дар.

Желающих нет, игроков и голодных.

Не нужен ни холод, ни бриз, ни пожар

спокойным и буйным, своим и неродным.

Бытует в заслонках и шахтах моих

надежд выкипающий цвет, испаренья,

бурлят что полвека, а вовсе не миг,

что яд источают и донное тленье.

Весь мой капитал – несказанная скорбь

и тягло обид с нескончаемым гноем,

от ноши какого одышка и горб,

под весом какого я рушусь и вою.

И вся очарованность никнет ко дну,

копя угасание, тухлость и сажу.

Богатство камней, чьё значение – нуль,

какие не выставить уж продажу.

Я вновь пополняюсь – что зря, ни к чему.

И хлама полно за подкожьем и в хате.

И нет принимателей, с тягой к нему -

все сами до горла, макушки богаты…

Аристократ

Чернявый пёс в "носках" белейших

красив в октябрьских лучах!

Он самый добрый средь добрейших,

с глубокой мудростью в очах!

С почётным, думающим взором.

Хранит он честь и ум, и такт.

Герой во фраке чистом, чёрном.

Собачий франт, аристократ.

Лежит дворняга тихо, верно

у ног, убравших старый двор.

Рад этим дворникам безмерно,

поняв как будто разговор.

Чего-то ждёт, всем-всем любуясь,

предчуя самый лучший день,

под солнцем нежится, чуть щурясь,

смотря на ход людей и пень,

блестяшки фантиков, стекляшек,

на тень свою, и узнаёт,

на листья, парк, совки, букашек…

Миролюбиво так живёт,

и без обид на люд и своры,

что бесхозяйный, драный чуть.

Но вижу, что тоска засором

вздымает вновь собачью грудь…

Просвириной Маше

Цветик

Осенняя ширь безучастна.

Бессилен пред новью народ.

И смерть так бесчувственна, властна.

Природная гибель грядёт…

Повсюду запахло чуть кисло

от грусти окружной, гнилья.

Повсюду остылости мыслей,

асфальтов и стен, и бытья.

Подножью людскому мешают

обломки и порох листвы.

Сереющий мир украшают

крючки и спирали ботвы.

Унылость и бледность мелькают,

что в моду опять же вошли.

Все шаркают, бьют, каблукают.

С их ликов гуаши сошли.

Собаки и кошки, и мыши -

с мечтою согреться и жить -

в едином порыве под крышей,

вдруг стали содружбе служить.

Скривились былые улыбки

и лодки весёленьких губ.

Все их заменили ухмылки.

И каждый от холода груб.

И вот я – последний цветочек,

доживший до дней ноября,

встречаю морозец средь кочек,

средь сырости, хмури, утра…

Противоборство

Среди обозлённых собак и собачек,

толстеющих мамок, нескладных дитят,

тупиц, живодёров, гадалок, маньячек,

хмельных и борзеющих дур и ребят,

соблазнов, вина и грехов, покаяний

и скрежета, боя машин и дверей,

разводов и драк, и прелюбодеяний,

разрывов заборных чугунных цепей,

потерянных личностей, хаоса жизни,

и хора из стонов, ударов, нытья,

и влаг ядовитых, дымов углекислых

и всебеспредела в сетях бытия,

растянутых в нити и леску узоров,

заплаток ранений, одежд и дорог,

и вытекшей спермы из смятых кондомов,

снующих плебеев, дворняжек и блох,