В начальной школе книги меня мало привлекали. Я не понимала большей части прочитанного, не умела представлять прочитанное и не могла связать двух слов при пересказе, который с нас требовала учительница. Мать орала на меня за это. Орала за то, что я не могла представить прочитанное. Мое воображение не работало от слова совсем. И каждый раз я боялась, что меня вызовут на уроке на пересказ, а я снова не смогу ответить. Мать, вместо того, чтобы попытаться разобраться, почему у ребенка отсутствовало воображение, что именно вызывало трудность, почему неинтересна литература, которую проходят в школе, постоянно акцентировала внимание во время ссор и стычек между нами на моей лени и нежелании читать книги запоем, как это делала она.

Но когда однажды летом в деревне у деда я взяла в руки книги про советскую деревню и про Великую отечественную войну, начала читать их и не могла оторваться, мать просто не замечала этого. В очередную стычку, когда она пристыдила меня тем, что я не читаю, я возразила ей. На что мать ответила: “Это что? Это разве чтение? Это все про Совдеп, про нищету, про деревню. Фу! Я этого не понимаю”. Она-то читала мемуары интеллигенции. Она читала про русское дворянство царской России. То, что по истине интересно. Интересно…ей. А я не то читала. Не по вкусу матери я начала выбирать книги. И она продолжала тыркать меня тем, что я мало читаю. Она не хотела замечать формирование моего вкуса. Она отрицала все то, что было чуждо ей. Я привыкла молчать о своих вкусах, о том, что нравится или не нравится. Даже в мелочах.

В деревне перед домом был большой двор с высокой зеленой травой и качелями. Качели мне сделал дед, и я их просто обожала. Кататься на качелях было для меня не просто развлечением, а своего рода необходимостью. Качаясь, я обретала какой-то внутренний покой, и внутри меня все вставало на свои места. На качелях я могла провести несколько часов подряд, чем тоже раздражала маму. Она часто кричала мне: “Как тебя не тошнит еще болтаться на этих качелях?”

Самым моим любимым местом на участке был пригорок, на который вела длинная тропинка. Я поднималась на него, садилась на землю и замирала. Я сидела и что-то думала, что-то придумывала. Никто даже не подозревал, как я любила сидеть там, около зеленой бочки для воды, прямо на дорожке, обхватывая колени и разглядывая далекие бескрайние поля и темно-зеленые леса. Тот пригорок был моим местом силы.

Иногда я любила просто бродить одна по огородам, наблюдая за природой и растениями или разговаривая с вымышленными персонажами. Могла рисовать их, сидя на скамейке за столом под раскидистой яблоней.

Я рано научилась обходиться без людей, проводить время наедине с собой и развлекать сама себя. В деревне меня окружали тишина и простор. Но главное – это спокойствие. Отдых от жизни с мамой в городе. Мать общалась с бабушкой и дедушкой половину времени, и я была предоставлена сама себе. Вообще, когда мы жили в деревне, все словно вставало на свои места – они взрослые, я ребёнок. Расстановка была такова, что роль матери там принадлежала бабушке. На нее можно было опереться и положиться. Она готовила и приносила еду. Она вела себя как мама для нас. Я и моя мать были словно обе ее дети. Я так чувствовала. Я младшая любимица, а моя мать – старшая, на которой бабушка часто срывала зло.

В деревне был пруд. Большой и прекрасный пруд, окруженный деревьями и лесными полянами. Он был для меня самым желанным развлечением. Я практически не обращала внимания на нервные вопли матери о том, что я зашла слишком глубоко и снова намочила волосы. Голову мочить и нырять, “как мальчишке”, мне запрещалось. Мама старалась максимально высоко убрать волосы шпильками в так называемую “шишку”, от которой болела голова, но я все равно ныряла и мочила сложную прическу. Меня постоянно за это ругали. Волосы нужно было беречь. Мыть их часто было довольно трудно, тем более в условиях деревни, где не было водопровода. Длинные волосы были гордостью и радостью кого угодно, кроме меня.