В «Оксфаме» я отыскала и «Волны», и «На маяк»; в отделе воспоминаний взгляд мой упал на большую книгу в твердом переплете: «Геинном и после» Ханны Розенталь. В аннотации говорилось, что это биография ее свекра, главное место в ней занимает пережитое им в Треблинке. На обложке забор из колючей проволоки футов десяти в высоту, простирающийся до горизонта. На фотографии ни души, земля по обе стороны от забора пустынна. Внутри обложки другой снимок, на этот раз мужчина глубокой зимой своей жизни, глаза у мужчины запали. Очевидно, это герой книги, дед Товии. Лицо показалось мне смутно знакомым, и я подумала, что, наверное, видела его на рекламе в метро или в каком-нибудь литературном журнале. Цитата на обороте характеризовала книгу как «бесстрашное путешествие в мрачную середину прошлого века, путешествие тем более примечательное, что автор непоколебимо верит в гуманизм и ухитряется вырвать клочок надежды даже из клыков геноцида».

В середине книги на пухлых глянцевых страницах были еще фотографии. Сперва образы жизни до вторжения. Шестилетняя девочка прижимает к груди деревянную лошадку. Ветераны Великой войны[19] в своей униформе. Кроткий отец с умоляющим взором ведет за руки упирающихся детей. Молодая женщина демонстрирует брошюру Герцля «Еврейское государство». Возможно, она уже готовится к путешествию на восток? Это были евреи, все до единого, и те, что останутся, и те, что уйдут. Еврейские родители, еврейские дети, не подозревающие о том, что история уже разевает пасть. Я листала страницы, трогательные снимки сменялись душераздирающими и откровенно жуткими.

Считая две книги Вулф, я потратила восемь фунтов пятьдесят пенсов.

Вернувшись в колледж, я погуглила рецензии. Одних критиков не устраивал откровенно религиозный взгляд Ханны на историю. Даже заглавие книги – в нем печи концлагерей соединились с древнееврейским названием ада – встретили в штыки: Ханну винили и в эстетстве, и в умышленном искажении истины. В целом книга понравилась верующим, атеистам – нет. Впрочем, «понравилась» – неточное слово. Верующие хвалили книгу: нравиться она не могла.

Вечером четверга я отправилась в клуб вместе с Руби, Кэрри и Дженом – последняя тусовка перед каникулами. Я твердо решила оттянуться как следует, но получился отстой: скучно, громко, все время одно и то же, гадость. Я постоянно стояла в очередях, казавшихся бесконечными – то у бара, то в туалет,– причем отличить одну от другой не представлялось возможным, и гадала, какую часть жизни люди готовы провести за распитием водки с «Ред Буллом» из пластиковых стаканчиков. По сравнению с выступлением Шульца – а я тогда впервые в жизни с неослабным вниманием слушала чью-то речь с кафедры – сейчас, в свой последний вечер в городе, я потратила время зря и дала себе слово, что это не повторится.

Я вернулась в колледж; от выпитого кофе и алкоголя мне не спалось, так и подмывало постучаться к Товии. Внезапно вчерашняя наша ссора показалась мне скорее нелепым недоразумением, чем столкновением характеров, и хотелось все исправить перед тем, как уезжать на каникулы. К счастью, мне не хватило духу поддаться пьяному порыву, и я не стала среди ночи стучать в дверь к соседу, чтобы не испортить наши отношения окончательно.

В восемь утра сработал будильник, но я отключила, а не отложила его и проспала допоздна. Когда я наконец приняла душ, оделась и наскоро собрала вещи, был уже час дня. Я взглянула на телефон и увидела несколько пропущенных вызовов от отца, он дожидался в машине.

– А ты не торопишься, – сказал он, когда я открыла пассажирскую дверь.