После аварии Сэм увлекся изображением запутанных лабиринтов в стиле Маурица Корнелиса Эшера. Психолог всячески поощряла его, понимая, как важно Сэму время от времени погружаться в иной мир и забывать о мучившей его физической и душевной боли. Она надеялась, что, блуждая по рисованным лабиринтам, Сэм когда-нибудь обязательно найдет выход из тупика, в который завела его жизнь. Она ошибалась. Сэм создавал лабиринты ради Сэди. Исключительно ради Сэди. Прощаясь, он постоянно совал ей в карман рисунки.

– Это для тебя, – ворчал он. – Так, чепуховина. Захвати его с собой в следующий раз, чтобы я разобрался, что тут да как.

Позже Сэм признается, что лабиринты стали его первой попыткой написать игру. «Лабиринт, – скажет он, – та же видеоигра, но доведенная до совершенства».

Спорная мысль, к тому же отдающая самомнением и хвастовством. А вот те лабиринты… Те лабиринты были только для Сэди. Невозможно создать игру, не имея представления о человеке, который станет в нее играть.

Уходя от Сэма, Сэди украдкой подсовывала дежурной медсестре на подпись «Дневник добрых дел». Обычную дружбу не измерить часами, но «Дневник» скрупулезно подсчитывал время, в которое Сэди дружила с Сэмом.

Их дружба длилась уже несколько месяцев, когда бабушка Сэди, Фреда, впервые озадачила внучку вопросом, действительно ли та творит благое дело. Фреда Грин нередко подвозила Сэди к больнице повидаться с Сэмом. С волосами, обвязанными шелковым цветастым шарфом, она разъезжала на красном, произведенном в Америке кабриолете, и непременно, если позволяла погода (а погода в Лос-Анджелесе обычно позволяла), откидывала верх автомобиля. Миниатюрная бабушка, обгонявшая одиннадцатилетнюю внучку в росте всего на пару сантиметров, одевалась с изумительным вкусом. Покупную одежду она презирала и раз в год летала в Париж, чтобы сшить на заказ белоснежные блузки, светло-серые брюки и свитера из кашемира или букле. Из дому она выходила только при полном параде: опрысканная духами с запахом гардении и обвешанная жемчугами, с алеющей на губах помадой, изящными, поблескивавшими на запястье золотыми часиками и неизменной, свисавшей с плеча шестигранной кожаной сумкой. Сэди считала ее самой элегантной бабушкой в мире. Однако Фреда была не только бабушкой Сэди, но и безжалостной акулой бизнеса, бороздившей просторы лос-анджелесского рынка недвижимости и никому не дававшей спуску на деловых переговорах.

– Послушай, Сэди, – произнесла она, ведя машину с западной оконечности города в восточную, – я несказанно рада возить тебя в больницу.

– Спасибо, бабуль. Я это ценю.

– Но я подумала над тем, что ты мне сказала, и мне кажется, этот мальчик мог бы стать для тебя настоящим другом, а не просто приятелем, с которым ты цацкаешься из милости.

Раскисший от воды «Дневник» предательски выглянул из учебника математики, и Сэди затолкала его поглубже.

– А мама говорит, в этом нет ничего плохого, – набычилась Сэди. – И медсестры, и доктора с ней согласны. На прошлой неделе его дедушка обнял меня и угостил куском пиццы с грибами. Не понимаю, что не так.

– Все так, Сэди, но ведь этот малыш знать не знает о твоем уговоре с мамой и докторами, верно?

– Не знает. Об уговоре у нас речи не заходило.

– А может, есть причина, по которой ты не желаешь заводить о нем речь, как думаешь?

– Когда я с Сэмом, мне не до этого, – сбивчиво пробормотала Сэди.

– Солнышко, рано или поздно он может об этом узнать и смертельно обидеться, решив, что он для тебя благотворительный жест, галочка в «Дневнике добрых дел», а не закадычный друг.

– Одно другому не мешает, разве нет? – пожала плечами Сэди.